СВОДОНЕБ

Даже в наше время, когда никого, кажется, ничем невозможно удивить, эта книга не просто удивляет – поражает. Кое-кто еще помнит, как лет сорок назад, в шестидесятые-семидесятые, кипели споры о непримиримости физиков и лириков, а филологи и искусствоведы всеми силами старались ни в чем не отставать от математиков и физиков, усердно уснащая свои работы формулами, таблицами и диаграммами.

Потом началась другая крайность: теперь уже математики и физики стали гордиться своими статьями, написанными без единой формулы. А еще потом структурализм в гуманитарных науках вышел из моды, физики вернулись к своим диаграммам, и все вроде бы встало на свои места.

И тут появилась Татьяна Бонч-Осмоловская и ее книга"Введение в литературу формальных ограничений. Литература формы и игры от античности до наших дней". Автор - физтеховский математик (и сейчас преподающий в своем сверхэлитном вузе, приезжая в Москву из Австралии) и по совместительству – филолог, автор интереснейшей работы по творчеству французских писателей из объединения УЛИПО: Кено, Перека и т. д.

Улиписты, напомним, так же, как Бонч-Осмоловская, были одновременно и литераторами, и математиками. Но самое главное – каждый из них был настоящим Homo Ludens, то есть не просто человеком играющим, а человеком, живущим игрой. Свою творческую практику они строили как постоянное состязание в сочинении различных текстов, построенных на идее формальных ограничений: то определяли количество допустимых букв, то строили заранее графики сюжета, то изобрели, как заставить текст изменяться и ветвиться без участия автора, только усилиями читателя.

Только на первый взгляд все эти затеи выглядели обычными забавами: не говоря уже о многих идеях улипистов, которые подхватили и развили представители нелитературной сферы (рекламщики, пиарщики, киношники и т. д.), и для самой литературы писатели сделали, как выясняется, очень много.

Например, заставили авторов задуматься над тем, от чего они свободны, а от чего нет. Ведь формальные ограничения сдерживали и продолжают сдерживать словесное искусство на протяжении всей его истории – даже тогда, когда Поэты встают в гордую позу и заявляют, что они свободны от всего. Но стоит им сойти со скалы у бушующего моря и сесть за письменный стол – вот они, ограничения, вновь заставляют смиряться самого неистового романтика. И пишет Бодлер сонеты по всем правилам этой формы, и укладывает Хлебников свои безумные тексты в чуть измененные традиционные метры…

Но вернемся к нашему автору: Бонч-Осмоловская дерзнула создать ни более ни менее как периодическую таблицу литературных форм наподобие менделеевской. То есть в полном и окончательном смысле поверить гармонию алгеброй. В результате возникла разветвленная типология произведений, в основе которых лежат разные математические закономерности: комбинаторные формы (от палиндромов до литературных, музыкальных и даже философских «конструкторов»!), разного рода последовательности (от акростихов и традиционных твердых строфических форм стиха до так называемых «текстов с разветвлениями»), стремление к пределу (от моностихов до языков программирования). Это только очень краткое перечисление: одно оглавление книги, состоящее исключительно из названий описанных в ней форм, занимает четыре страницы увеличенного формата!

Читаешь его и поражаешься: а ведь все действительно когда-то уже было: под аналитическим взглядом математика выстраиваются в один ряд причудливые эксперименты поэтов античности, Средневековья и барокко и самый радикальный литературный авангард двадцатого века!

Убеждает в этом и в полном смысле беспрецедентный список литературы, из которой Бонч-Осмоловская черпала примеры для своей монографии-антологии: в ней стоят рядом латинские, английские, французские, итальянские, украинские русские книги; на многих языках приводятся здесь и яркие примеры экспериментальных текстов.

Впрочем, с терминами «эксперимент» и особенно «авангард» в свете этой книги стоит разобраться: если чем-то успешно занимаются пару тысячелетий, как-то неловко называть это «что-то» экспериментом, правда? Другое дело, что писали и читали «экспериментальные» произведения до недавнего времени далеко не все: тут ведь какая-никакая подготовка нужна!

Лев Толстой, к примеру, вряд ли одобрил бы книгу Бонч-Осмоловской и уж тем более – произведения авторов, о которых она пишет. Но ведь он и обычных, самых традиционных стихов (так же, как и Салтыков-Щедрин) не понимал и не одобрял – именно добровольно берущиеся авторами на себя ограничения наших классиков прошлого и возмущали.

Теперь другое дело: прочитав Толстого и Щедрина, читателю приходится браться за Акунина и Дашкову, выбора, вроде бы, и нет. Классические формы медленно, но верно перешли в массовую жвачку разной степени сложности: от откровенного примитива до изощренного подражания тому же самому примитиву. Но вот в Интернете самые обычные люди читают, оказывается, не только примитивную жвачку с сайтов типа стихи.ру, но и самые что ни на есть игровые, формальные произведения, особенно любимые сегодня людьми естественно-научного склада: те же палиндромы, хайку, листовертни.

Кстати, о последних: изобрел их не так давно уже ушедший из жизни московский поэт Дмитрий Авалиани, известный больше всего своими палиндромами. В какой-то момент он задумался: а что если заставить страницу с нарисованным на ней стихотворением двигаться? И стал рисовать буквенные картинки, которые, если их так или иначе повернуть, дают другое прочтение текста, иногда – прямо противоположное написанному изначально. А ведь можно вращать листок не только простейшим способом, можно и третье измерение освоить!

Изобретенное скромным московским сторожем литературное новшество сразу стало популярным. И самое главное – не только и даже не столько в среде «серьезных» писателей и филологов, сколько среди самой демократичной современной публики.

Уточнение «современной» тут принципиально: для тех, кто привык воспринимать литературу только как сумму раз и навсегда забитых в тома букв и мыслей, воспринять то, что пишут Авалиани и его единомышленники, как литературу не так просто. Зато молодежь, у которой занудно преподанные нравоучения программных классиков ничего, кроме отвращения, не вызывает, «литература эксперимента» (встанем все-таки на минуту на позицию этих самых бесцветных теток с обкомовскими прическами) веселит, забавляет, увлекает. И заставляет порой самих попробовать писать так же необычно. А потом, глядишь, они и Фета с Толстым прочитают по-новому: не как старых зануд, а как созидателей уникальных художественных миров.

В книге Бонч-Осмоловской уникальность, как правило, оказывается на первом плане: многие из описанных ею форм или носят имя их изобретателя, или помнят это имя. Иногда это разнообразие и уникальность даже пугают: вот, оказывается, сколько есть различных способов работать со словом!

И все-таки самое главное в книге не это: перед нами чередой проходят попытки самой литературы щупать, осознать собственные границы, после чего совсем по-другому начинаешь читать и понимать обыкновенную, «линейную» литературу. Бояться нечего: ведь в свое время акростихи не вытеснили «обыкновенные» стихи – они просто добавляли к ним дополнительный, причем очень важный, смысл.

…Поэты во все века говорили примерно об одном и то же: о вечных истинах и о постоянных чувствах. Их «номенклатура», слава богу, почти не изменилась. А вот говорится о ней всегда по-разному, по-новому - даже самый-пресамый традиционалист всегда оказывается, если присмотреться, хоть в чем-то изобретателем (разумеется, если перед нами не чистокровный эпигон). Книга Бонч-Осмоловской показывает нам широчайшую перспективу самых разных направлений литературного поиска: кто знает, что и как мы будем писать и читать завтра, какое из ограничений станет для будущих эпох нормой – ведь не кажется же нам сонет, например, чем-то из ряда вон выходящим, а ведь законы его строения ох как не просты!?

Помните, в самом конце позапрошлого ХIХ века Макс Нордау выпустил в свет исследование современной литературы под знаменательным названием «Вырождение»? Крупнейшие писатели только что завершившегося века (в том числе и Толстой с Бодлером, и Чехов с Ибсеном, кстати) представлены прежде всего как носители тяжелых психических недугов и вырожденцы, а в мрачном прогнозе на будущее - финальной главе книги, озаглавленной «Двадцатый век», - сделано такое пророчество: «Книги в настоящем своем виде выйдут из моды. Они будут печататься не иначе как на черной, голубой или золотисто-желтой бумаге другой краской; текст будет состоять из бессвязных слов и слогов, даже просто букв или цифр с символическим значением, которое читатель будет угадывать, руководствуясь цветом бумаги и печати, форматом книги, величиною и родом шрифта. Писатели, добивающиеся популярности, будут облегчать читателям труд отгадывания, поясняя текст символическими арабесками и пропитывая бумагу какими-нибудь духами. <...> Поэты, выпускающие в свет сочинения, состоящие из нескольких букв или просто разноцветных страниц без всякого содержания, будут возбуждать общий восторг. Образуются целые общества для комментирования таких книг, и увлечение ими будет доходить до того, что комментаторы и их сторонники, отстаивая каждый свое толкование, будут вступать друг с другом в кровопролитные сражения».

Как большинство пророчеств прошлого, и это вызывает у нас сегодня усмешку: то, что уже есть, стало привычным, что не сбылось – кажется досадным проколом уважаемого автора. А вот «ближний прогноз», увлекательный и для автора, и для его читателей, сделанный в книге Бонч-Осмоловской, кажется вполне вероятным и симпатичным.

Остается добавить, что некоторые клеточки своей периодической системы автор – сама яркий и талантливый литератор – заполнила собственными сочинениями. Кому это может показаться нарушением привычных норм, а мне кажется закономерностью: если ты не способен сам сочинять не хуже своих героев, трижды подумай, стоит ли всуе описывать их творчество.

Юрий Орлицкий

Статья опубликована в журнале «Новый Мир» 2009, №12
и находится по адресу
http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2009/12/orl16.html