Дневник Марата.
(фантазия на тему пьесы А.Арбузова «Мой бедный Марат»)

2 мая.

Сегодня всё выяснилось для меня окончательно.
Я не знал точно, хотя и догадывался наверняка о всей серьёзности отношений Леонидика и Лики. Всё гораздо более серьёзней, чем я думал. Хоть Леон был и пьян, но не настолько, чтобы не соображать – что он говорит и делает. Что за комок комплексов! Все мы с комплексами. У каждого – свои. Хмель в голову ударил, вот и полезло наружу! Любит. Драться за любовь решил. Ну-ну… Герой. Дурак!
Я уверен на все сто в том, что Лика любит меня, как только может женщина любить мужчину. Но я знаю, что и без Леонидика ей тоже будет плохо, потому что она привязалась к нему, как мать к сыну, как сестра к младшему брату. У него 33 болезни, слабое сердце, он без руки. У него кроме нас нет ни-ко-го! И потому мы жалеем его и любим. А то, что делает он по отношению к Лике, ко мне – это несправедливо. Это поступок избалованного ребёнка, которому в довершении ко всем прочим «игрушкам» и «кубикам», захотелось ещё и это.
В конце концов – это не по-мужски. Но как он безжалостно-беспомощен! Такое большое, здоровое и красивое тело и - такое беззащитное!.. Если б я не любил его как брата родного, то всё бы разрешилось давно, в самый мой первый приход. Всё бы стало на свои места.
Взять и поговорить с Ликой один раз и навсегда. Но ведь она всё понимает и так. Без того мучается. Зачем же ей делать больно вдвойне? Кому-то из нас должно быть больно вдвойне. Что же это получается: остаюсь только я? Нет, уж, позвольте. Так дело не пойдет. А на каких основаниях. Я люблю Лику, она любит меня. А кем будет Леон? Другом семьи? Теперь уже нет. Да и я этого не допущу. Мне это в один прекрасный момент надоест – и всё. Но без нас он пропадёт. Без Лики пропадёт.
Если у меня не получится развязать этот «гордиев узел», то пусть его разрубит Лика. В конце концов, за ней право выбора.


3 мая.

Весь день как на ножах.
Вроде бы весна, первая послевоенная весна, собачки бегают, голуби летают, листья распрямляются и зеленеют, и никто их на лепёшки не обрывает.
Хотя, видел сегодня, когда шёл за «геройским» доп.пайком в военкомат, как одна старушка поймала сачком воробья, отвернула ему голову и скорей спрятала в сумку. Мы ещё долго не излечимся от этого страшного чувства голода.
Вроде бы петь и радоваться, но не поётся – весь день болел живот. Уже за полночь, но всё равно ещё ноет. Не пойму отчего. Скорей всего от огурца из доп.пайка. Дали ещё две банки тушёнки и килограмм халвы. Халву я, наверное, завтра Лике отнесу.
Сегодня к ней не пошёл. Во-первых, рожа у меня больно кислая, а, во-вторых, после вчерашнего позора и падения не очень-то хочется появляться перед Ликой и особенно – перед Леонидиком. Он вчера наверняка опять весь вечер с Ликой просидел.
Представляю себе, о чём они говорили!
Леон болтает всякую чушь, а Лика занимается по дому или пишет что-нибудь, слегка наклонив голову вправо и время от времени поправляя тонкими длинными пальцами слегка вьющиеся волосы. Так-то они у неё прямые как струнки, но второго, видимо, она их в косички заплела, потом распустила, распушила и была похожа на… нет, моя Лика ни на кого не похожа. Я всё смотрел вчера на её волосы и не мог никак понять - почему я не могу ей прямо сказать: «Лика, я люблю тебя. Сильно-сильно.» Она бы поглядела на меня нежным карим взглядом и тихо бы сказала: «Я знаю.»
Она знает, что я люблю её. Всегда знает. Может быть, поэтому и не сказал…
И сегодня, наверняка, Лика слушала бредни Леонидика, а думала обо мне, время от времени подходя к окну. И в этот момент Леон всё понимал. И злился ещё больше. Наверняка разговор ( а вернее – монолог ) Леонидика сводился к обсужению моей персоны. Он любит порассуждать о людях, об их поступках. Всегда он старается быть объективным. Только со мной у него это не выходит и я обязательно выгляжу «глупцом, юнцом и прожигателем жизни».
Хотя мы давно с ним откровенно не говорили (с 1942-го) и поэтому не могу точно сказать, что у него на уме сейчас. Война его здорово изменила. Во-первых, он подрос, возмужал и кажется теперь года на три старше меня. Во-вторых, он ещё больше привязался к нам. В-третьих, он ещё больше любит Лику, что уже не боится в этом признаться.
Ладно, надо спать ложиться. Завтра проверим, что у них там было.


4 мая

Так и не заснул. Всю ночь крутило живот. Отравление самое натуральное. В общежитии одна уборная на весь этаж и – как назло! – в конце коридора. Пришлось в комнате, в таз. С грехом пополам заснул часов в семь, и то больше от усталости. Проснулся пол-второго: башка тяжёлая, живот, по-прежнему, тянет нестерпимо. Что делать – долго думать не пришлось – единственное спасение в Лике.
Побрился, китель подчистил, звезду свою «налимонил» - как-никак, иду к Лике в институт, пусть даже с больной головой, а там, наверняка, будет целая толпа её сокурсниц и подружек. Девчонки просто лопнут от зависти, что у Лики такой жених, почти муж. Почти…если бы не одно обстоятельство. Это обстоятельство и сегодня вечером пришло и весь вечер промозолило глаза.
Всё случилось, как я и ожидал. Подошёл к институту. Все окна на всех этажах распахнуты. Весна на улице, теплынь! Подоконники облепили девушки – боже мой, сколько красивых и молодых девушек сразу! – с косичками, с косами, с завитушками, с чёлками, в пёстреньких лёгких платьях, в платьях в горошек, в белых блузках. Я вышел на центр крыльца и всё никак не мог найти Лику глазами. Девушки одна за другой стали меня разглядывать. Тогда я громко, как можно более басовитей, крикнул: «Лика!» Девушки на втором этаже с краю сразу повернули головы и позвали, видимо, Лику из аудитории. Через мгновение я увидел её. Лика крикнула, что сейчас спустится.
Она вышла и на улице стало ещё светлее.
Свои воздушные волосы она завила и распушила ещё больше, чем позавчера. Я прочёл на её лице и в её глазах всё: и то, что она рада меня видеть, и то, что подружки смотрят из окна и завидуют, и то, что она ревнует меня к ним и мы отошли от любопытных глаз в тень сквера.
Я состроил как мог трагически-истерзанную мину и пожаловался на свои боли и перенесённые страдания. Она сразу приняла деловой вид и как мама сына наставляла: «Ничего не есть, во-первых. Во-вторых, сладкий и крепкий-крепкий чай. В-третьих, таблетку угольную выпить…и, в-последних, если ты в состоянии 45 минут подождать меня здесь в скверике, то мы пойдём домой вместе и я сама возьмусь за твоё лечение». Поцеловала и побежала скорей на лекцию. А я глядел ей вслед и уже был практически здоров.
Я быстренько сбегал домой и взял халву. Дома Лика отпаивала меня таким крепким и сладким чаем, что аж язык сводило и обкладывало. Половину халвы с моего разрешения отдала своей соседке старушке. Та пришла и поблагодарила меня лично. Долго не могла уйти и всё смотрела на меня, видимо, кого-то вспоминала, того, кого уже, наверное, никогда не увидит.
Наконец мы остались вдвоём. Я предался тихой меланхолии, стал вспоминать боевых друзей, рассказывать смешные и страшные случаи. Лика сидела рядом и внимательно слушала. Переживая чуть не до слёз и, как всегда, всему верила, а я, как всегда, завирал и придумывал, фантазировал.
Начинало темнеть. Мы не зажигали свет. Всё больше становилось молчаливых пауз. Одну такую паузу нарушил Леон.
Вошёл, сухо поздоровался, налил себе чаю, взял здоровый кусок халвы, сел в свой угол и стал оттуда нас рассматривать. Мы с Ликой вдруг, ни с того ни с сего, спели «В землянке». Он похвалил нас за пение, рассказал историю создания этой песни и начал курс лекций на тему «Фронтовая поэзия». Лике ничего не оставалось, как внимательно его слушать. А я, чуть погодя, заснул.
Когда я проснулся, Лика и Леон уже спали: Лика в углу дивана, Леон в кресле запрокинув неловко голову. Я тихо встал, растолкал Леона, укрыл Лику одеялом и мы ушли.
Шли по пустынному городу. За Васильевским уже занимался рассвет. Болтали о делах и ни о чём. Спросили друг друга о планах на будущее. Обнялись и разошлись.


продолжение следует