Она жила – как пела, летела, дышала,
она тонким листом на ветру дрожала,
она ловила дожди и за солнцем бежала,
и легкой кистью цветы рисовала.
Она рисовала цветы, дождь и листья,
мир меняя взмахами кисти.

А потом она придумала дом и Поэта,
она придумала счастье и вокруг только лето,
и к дому она начертила дорожки,
и знали об этом одни её кошки.

Она брала днем заказы и рисовала пейзажи,
и никто вокруг не догадывался даже,
что ее Поэт был на каждой картине,
а она смеялась, что его никто не видит.

И каждый вечер она приходила к Поэту
и садилась спиною к лунному свету,
она садилась на подоконник, дразня силуэтом,
и на тонкой руке звенела браслетом.

Она любила его до головокруженья.
А потом в понедельник был ее день рожденья.
И февральский ветер по стенам бил.
Она сидела одна. Он ее не любил.

Она сидела одна и смотрела в окно.
И большая луна распахнула дно
и проглотила стихи, что он ей читал,
и сломанный дом на луну упал.
Приглядись и увидишь даже при ярком дне –
ее дом лежит у луны на дне.

Вальсы, полонезы... Балы-то какие закатывали. Цветочки из Ниццы вагонами заказывали. На балу у графини Клейнмихель, как сейчас помню, розанчик такой танцевал... О, где ты, молодость!
Но и на концерты классической музыки не зазорно было сходить. А как играл Метнер, не помните? А Эльонора Дузе! Восторг! Ну, в хороших домах было принято музицировать. Дягилев, и тот пел приятным баритоном; любил, правда, петь женские арии, но ведь как пел - заслушаешься. Ну, это в годы моей с ним дружбы, а потом, слава, слава - уж и петь-то перестал. Зато все вокруг плясали. Да-с. Ну, уж не бередите раны, и мы пожили, есть что вспомнить.