Конституция СВОДОНЕБ СВОДОНЕБ
крайняя_колонка_бугага

Авторы
Тексты
Комментарии

Вернуться к списку:

Автору:

Сейчас по Гринвичу:
2024-12-06 16:34:02
На сайте:

Недавно посетили:

Сейчас
в Чухломе и Кологриве:

В Яунпиебалге и Бобруйске:

В Акюрейри и Уагадугу:


крайняя_колонка



Черный квадрат “челодого моловека” Надежда Орелкина
Ербол Жумагулов. Ерболдинская осень. — Астана: Елорда, 2006.

“…и нищенкой сгорбилась юность / поодаль…” — так продолжает поэт Ербол Жумагулов знаменитое “Мое детство сгорбилось рядом со мной” Дж. Джойса. Казахский Улисс в сборнике “Ерболдинская осень” показывает свою молодость как порез, диаметр в кругах времени. Внешний мир в книге аккуратен и схематичен: не пейзаж, а ландшафт, карта. На уровне образов в жумагулову геометрию входят квадраты окон и комнат, кухня 4 на 6, прямая горизонта, кадры улиц и снов, пирамиды эпох, параллели: Я и Она, Я и Бог, Я и Мир, а на уровне архитектоники — кольца, параллельные конструкции, фигурно-строфическое строение, дополняемое графическими элементами: синтаксические единицы объединены с помощью крестов “+” — символов, как подчеркивал А. Вознесенский, муки творческого поиска. Черный квадрат — это то, что Е. Жумагулов видит между белыми рамами окна (“вижу, как концентрация ночи в окне / превышает окном допустимую норму”), причем через окно он смотрит не только на улицу, но и в себя. И. Бродский, гений, сделавший из футболиста Жумагулова поэта, в своей нобелевской лекции отмечал, что черная фигура текста на листе бумаги напоминает человеку о своем положении в мире. “Угол — смерть для всех пространств”. Угол — это и движение мима, одной из масок Е. Жумагулова:

Так, в предчувствии конца,
грустью вязкою томим,
отмывая грязь с лица,
старый вешается мим.

Поэт-мистификатор играет с читателем, прячет свое лицо. Он — то шельмец в потертых джинсах, кричащий матом о сортирах, наркотиках, женщинах легкого поведения и блюющих Дедах Морозах, через глазок окурка видящий по-сартровски тошнотворный мир; то ученый, который рассуждает о рыхлости времени как материи, эфемерности геометрии, Фрейде, Одене и Фуко, разбивает на пункты и нумерует высказывания — а), б) и т.п., заключает мысли в дефиниционно-поэтические конструкции. Предваряемые словом “ибо” и имеющие в качестве связки глагол “суть” (в духе И. Бродского, У. Уитмена) смелые определения жизни, смерти, тишины, пустоты, несовершенства и других сложнейших категорий придают стихам строгость аксиомы. Шельмец слышит собачий лай, а ученый — нелегкую музыку Бетховена, шельмец агрессивен, самоуверен (“Ербол в России — больше, чем поэт” или “Ты вот знай: я был прав…”), бескомпромиссен и смел в рифмах, ученый мудр, подавлен боязнью немоты и оскорбительностью жизни. Полифония стилистически маркированной лексики организует неповторимую партитуру стиха, придает ему ироничность, а взаимодействие несовместимых масок создает фантасмагоричный, но искренний, агрессивный, но молитвенный, исповедальный мир. Трагичный дуализм этого мира выражается в нанизывании антиномий и антитез, в оксюморонности лексики, в мотиве зеркала (оно присутствует и как образ, и как синтаксическая фигура — просаподосис), в вопросах типа: Кто я? Я “даже слишком ангелоподобный” или ничтожество? Ты голос, гортань, настоящая жизнь только у тебя во рту — таков ответ.

И жжет язык: такие, мол, дела —
в своем великодушии бесспорном,
пригоршню слов природа мне дала,
и кровь дала, сочащуюся горлом.

Голос поэта исключительно эмотивен и гиперболичен. Бесконечные переносы, несовпадение стилистического и ритмического деления, ускорение строф с помощью пиррихия создают эффект стиха, написанного на одном выдохе. Поэт обрывает предложения, бросает слова на половине, не успевает расставлять знаки препинания, рассыпает многоточия, его мысли сплетаются в причудливые орнаменты: так в философский монолог о сердце вклиниваются рассуждения о том, важна ли расцветка пледа в темноте, строфа о храме соседствует со строфой о шарфе. Не находя ни в словаре, ни в дискурсе ресурсов для самовыражения, Е. Жумагулов составляет собственный новояз, конструирует грамматические формы, не изоморфные языковым вплоть до смысловых сдвигов, употребляет приставки вместо существительных, создает невероятные инверсии, играет с ритмом и метром, творя “хвореи, птеродактили и ямбы”. В итоге выходит: “совершенно летний” “челодой моловек” Жумагулов, живущий в “Мозгве” в “аццкую” эпоху “не-возврата” и “не-свиданий”, “пешаший” “стехи” о “Даме с @”, которой хочет “аднажды ничаянно вдрук” надеть на палец “о” (обручальное кольцо).

Поэт обращается за словообразовательными неологизмами к В. Хлебникову — крылышкуя, золотописьмо, Н.В. Гоголю — мартобря, и др. Эти лексические открытия воспроизводятся без кавычек, что вполне оправдано и интертекстуальностью постмодернизма, и комплетивностью поэзии: любое слово, заткнувшее языковую лакуну, — всеобщее достояние. В сборнике пересекаются языковые, эстетические и культурные пространства Маяковского, Пастернака, Бродского, Мандельштама — поэтов, чьи тексты наиболее репродуктивны в силу своей герметичности и экспериментальности. При этом Жумагулов никогда ничего и ни у кого не заимствует ради заимствования. Он либо ведет с мастерами слова диалог (“Осип Эмильич, / я ведь тоже по крови — не волк!”), подчеркивая преемственность, либо развивает их философию и даже придумывает им новые мысли (“как сказал бы Пастернак…”). Парафразирование нарочито явно, вольные цитаты существуют в не противоречащем, но новом контексте, служат раскрытию не противоречащих, но новых целей, демонстрации современного видения шедевров слова, выявлению имплицитных смыслов. Произведения Жумагулова инвариативны, так как стих всегда больше суммы своих компонентов, а схожая структура предполагает индивидуальную фактуру.

Мысли предшественников осыпаются на поэта песком с проглотившей его пирамиды эпох, вызывая лейтмотив смерти и погребения. В образном ряду практически всех стихотворений присутствуют песок и острые смертельные предметы: ножи, иглы, лезвия, спицы… Цветовая аранжировка текстов — мертвая желтизна электричества: фонари, фары, плита на кухне, даже свою голову Жумагулов сравнивает с лампочкой. Полное раскрытие глубинных смыслов поэзии связывается только с гибелью самого поэта, но он не хочет умирать.

Когда-нибудь наступит этот час,
и вот тогда, в тот самый миг, с размаху
в стальную дверь настойчиво стучась,
за мной придут. Но я пошлю их на х…

Слушая голоса, возрождая устаревшую лексику, обыгрывая матизмы и язык арго, лирический герой с упорством Сизифа топчется на месте (“то ли плакать, не знаю, то ли смеяться от / безысходности плача+”): болезненная тяга к памяти возвращает быструю мысль к исходному пункту — несчастной любви кайсацкого Пьеро, неизменно настигающей его как выстрел, как инфаркт: “Как на духу: нашел казах на камень…”. Кольцевые композиции не просто замыкают стихотворения, а снова и снова возвращают к их началу. Тот же эффект достигается с помощью двойных и тройных текстовых единств: начало/конец одного стихотворения — это начало/конец другого; целой системы повторов-заклинаний: нанизывание анафор и стыков, рефренов и эпистроф, многочисленных фонетических повторов является доминантой текстообразования; а также прямых отсылок к предыдущим строкам с указанием их номера. Предопределенность итога вынуждает поэта обрывать мысль многократно повторяемым “и т.п.”, клишированными конструкциями, в том числе и рифмованными грамматическими правилами: “писались картины с натуры / где ангелы так и снуют / под купольный свет абажура / брошюра, жюри, парашют”.

Плутая в обморочных кругах ада в поисках чего-то — Итаки, Четвертого Рима, — постоянно пытаясь пролезть в слишком узкую дверь (“не на волос, но почти”) между “очень” и “слишком”, “рано” и “вовремя”, “не к месту” и “поздно”… Жумагулов спорит сам с собой о Боге. Противоречивость мысли раскрывается в многочисленных объективациях и риторических вопросах: поэт — то ресница, слеза Творца, то мешающая мозоль на божественной длани. Мысль развивается в самом широком диапазоне: от сопричастности Богу до “…Бог / до конца не уверен в наличии Бога”. Поэт находит единственный выход — остаться вместе со всеми нами ждать Всевышнего в мире цирка и салютов, глядя в черный квадрат окна.

И куда ни смотри:
бьются лбами о мрамор, моля,
о приходе того,
кто, как все, но отлит в серебре.
Бог — один и внутри,
где-то в самом начале нуля:
это сумма всего,
что известно о зле и добре.

Знамя 2007 №8

Статья в интернете находится по адресу
http://magazines.russ.ru/znamia/2007/8/or18.html


что это такое?

раздел:
критика
в избранном
у 1 читателя
очень понравилось
1 читателю
прочтений:
1757


Отзывы:
2011-01-15 15:20:02 Граф Оман
aa
Ррррррр Интересная статья. Нельзя не согласиться с автором, что поэт нас не пускает в свой внутренний мир, а показывает все время разные картинки. Поэт-мистификатор разными своими ликами удовлетворяет любой вкус. Это ново и необычно. Это – явление. Очень точно автор статьи сформулировала общий дух творчества Ербола Жумагулова - «противоречивость мысли». При этом, как правило, мастерское исполнение, красивая форма, неожиданное наполнение привычных образов. Ербол Жумагулов может нравиться или не нравиться – но однозначно, что-то в этом есть.
страница 0
крайняя_колонка_бугага
Свод Законов
Канцелярская Крыса
Книга Жалоб
Миллион значений
Пан Оптикум
Помощь
рецензии
Школа дураков

Все права на опубликованные произведения принадлежат их авторам. Копирование, полное или частичное воспроизведение текстов без разрешения авторов не допускается, за исключением случаев, предусмотренных Законом об авторском праве. По всем вопросам, касающимся использования размещенных на сайте произведений просьба обращаться непосредственно к авторам, администрация сайта не уполномочена вести какие-либо переговоры от их имени.