Llllllllllllll …Живая литература живет не по вчерашним часам, и не по сегодняшним, а по завтрашним. Это - матрос, посланный вверх, на мачту, откуда ему видны гибнущие корабли, видны айсберги и мальстремы, еще неразличимые с палубы. Его можно стащить с мачты и поставить к котлам, к кабестану, но это ничего не изменит: останется мачта - и другому с мачты будет видно то же, что первому…
Llllllllllllll Сейчас в литературе нужны огромные, мачтовые, аэропланные, философские кругозоры, нужны самые последние, самые страшные, самые бесстрашные "зачем?" и "дальше?".
Llllllllllllll Так спрашивают дети. Но ведь дети - самые смелые философы. Они приходят в жизнь голые, не прикрытые ни единым листочком догм, абсолютов, вер. Оттого всякий их вопрос нелепо наивен и так пугающе сложен. Те, новые, кто входит сейчас в жизнь, голы и, бесстрашны, как дети, и у них, так же, как у детей, как у Шопенгауэра, Достоевского и Ницше, - "зачем?" и "что дальше?". Гениальные философы, дети и народ - одинаково мудры, потому что они задают одинаково глупые вопросы. Глупые - для цивилизованного человека, имеющего хорошо обставленную квартиру, с прекрасным клозетом, и хорошо обставленную догму…
Lllllllllllllll К счастью, все истины - ошибочны: диалектический процесс именно в том, что сегодняшние истины - завтра становятся ошибками: последнего числа - нет.
Llllllllllllll Эта (единственная) истина - только для крепких: для слабонервных мозгов - непременно нужна ограниченность вселенной, последнее число, "костыли достоверности" - словами Ницше. У слабонервных не хватает сил в диалектический силлогизм включить и самих себя. Правда, это трудно. Но это - то самое, что удалось сделать Эйнштейну: ему удалось вспомнить, что он, Эйнштейн, с часами в руках наблюдающий движение, - тоже движется, ему удалось на земные движения посмотреть извне.
Llllllllllllll Так именно смотрит на земные движения большая, не знающая последних чисел, литература.
Llllllllllllll Критики арифметические, азбучные - тоже сейчас ищут в художественном слове чего-то иного, кроме того, что можно ощупать. Но они ищут так же, как некий гражданин в зеленом пальто, которого я встретил однажды ночью на Невском, в дождь.
Llllllllllllll Гражданин в зеленом пальто, покачиваясь и обнявши столб, нагнулся к мостовой под фонарем. Я спросил гражданина: "Вы что?" - "К-кошелек разыскиваю, сейчас потерял в-вон т-там" (- рукой куда-то в сторону, в темноту). - "Так почему же вы его тут-то, около фонаря, разыскиваете?" - "А п-потому тут под фонарем, светло, в- все видно"
Llllllllllllll Они разыскивают - только под своим фонарем. И под фонарем приглашают разыскивать всех.
Llllllllllllll [И все же - они единственная порода настоящих критиков. Критики художественные - пишут повести и рассказы, где фамилии героев случайно - Блок, Пешков, Ахматова. Следовательно, они не критики: они - мы, беллетристы. Настоящим критиком может быть только тот, кто умеет писать антихудожественно - наследственный дар критиков общественных.
Llllllllllllll Только этот сорт критиков и полезен для художника: у них можно учиться, как не надо писать и о чем не надо писать. Согласно этике благоразумного франсовского пса Рике: "Поступок, за который тебя накормили или приласкали, - хороший поступок; поступок, за который тебя побили, - дурной поступок". Люди - часто неблагоразумны; и чем дальше они от благоразумия Рике, тем ближе к обратному этическому правилу: "Поступок, за который тебя накормили или приласкали, - дурной поступок; поступок, за который тебя побили, - хороший поступок>. Не будь этих критиков, как бы мы знали, какие из наших литературных поступков хорошие и какие - дурные?]
Llllllllllllll Формальный признак живой литературы - тот же самый, что и внутренний: отречение от истины, то есть оттого, что все знают и до этой минуты знали, - сход с канонических рельсов, с широкого большака.
Llllllllllllll Большак русской литературы, до лоску наезженный гигантскими обозами Толстого, Горького, Чехова, - реализм, быт: следовательно, уйти от быта. Рельсы, до святости канонизированные Блоком, Сологубом, Белым, - отрекшийся от быта символизм: следовательно - уйти к быту.
Llllllllllllll Абсурд, да. Пересечение параллельных линий - тоже абсурд. Но это абсурд только в канонической, плоской геометрии Эвклида: в геометрии неэвклидовой - это аксиома. Нужно только перестать быть плоским, подняться над плоскостью. Для сегодняшней литературы плоскость быта - то же, что земля для аэроплана: только путь для разбега - чтобы потом вверх - от быта к бытию, к философии, к фантастике. По большакам, по шоссе - пусть скрипят вчерашние телеги. У живых хватает сил отрубить свое вчерашнее: в последних рассказах Горького - вдруг фантастика, в "Двенадцати" Блока - вдруг уличная частушка, в "Жокее" Белого вдруг арбатский быт.
Llllllllllllll Посадить в телегу исправника или комиссара, телега все равно останется телегой. И все равно литература останется вчерашней, если везти даже и "революционный быт" по наезженному большаку - если везти даже на лихой, с колокольцами, тройке. Сегодня - автомобиль, аэроплан, мелькание, лёт, точки, секунды, пунктиры.
Llllllllllllll Старых, медленных, дормезных описаний нет: лаконизм - но огромная заряженность, высоковольтность каждого слова. В секунду - нужно вжать столько, сколько раньше в шестидесятисекундную минуту: и синтаксис - эллиптичен, летуч, сложные пирамиды периодов - разобраны по камням самостоятельных предложений. В быстроте канонизированное, привычное ускользает от глаза: отсюда - необычная, часто странная символика и лексика. Образ - остр, синтетичен, в нем - только одна основная черта, какую успеешь приметить с автомобиля. В освященный словарь - московских просвирен - вторглось уездное, неологизмы, наука, математика, техника.
Llllllllllllll Если это сочтут за правило, то талант в том, чтобы правило сделать исключением; гораздо больше тех, кто исключение превращает в правило.
Llllllllllllll Наука и искусство - одинаковы в проектировании мира на какие-то координаты. Различные формы - только в различии координат. Все реалистические формы - проектирование на неподвижные, плоские координаты Эвклидова мира. В природе этих координат нет, этого ограниченного, неподвижного мира нет, он - условность, абстракция, нереальность. И потому реализм - нереален: неизмеримо ближе к реальности проектирование нам мчащиеся кривые поверхности - то, что одинаково делают новая математика и новое искусство. Реализм не примитивный, не realia, а realiora - в сдвиге, в искажении, в кривизне, в необъективности. Объективен объектив фотографического аппарата.
Llllllllllllll Основные признаки новой формы - быстрота движения (сюжета, фразы), сдвиг, кривизна (в символике и лексике) - не случайны: они следствие новых математических координат.
Llllllllllllll Новая форма не для всех понятна, для многих трудна? Возможно. Привычное, банальное, - конечно, проще, приятней, уютней. Очень уютен Вересаевский тупик - и все- таки это уютный тупик. Очень прост Эвклидов мир и очень труден Эйнштейнов - и все-таки уже нельзя вернуться к Эвклиду. Никакая революция, никакая ересь - не уютны и не легки. Потому что это - скачок, это - разрыв плавной эволюционной кривой, а разрыв - рана, боль. Но ранить нужно: у большинства людей - наследственная сонная болезнь, а больным этой болезнью (энтропией) - нельзя давать спать, иначе - последний сон, смерть.
Llllllllllllll Эта же болезнь - часто у художника, писателя: сыто заснуть в однажды изобретенной и дважды усовершенствованной форме. И нет силы ранить себя, разлюбить любимое, из обжитых, пахнущих лавровым листом покоев - уйти в чистое поле и там начать заново.
Llllllllllllll Правда, ранить себя - трудно, даже опасно: "Двенадцатью" - Блок смертельно ранил себя. Но живому - жить сегодня, как вчера, и вчера, как сегодня, - еще труднее.
Llllllllllllll
Llllllllllllll полный текст опубликован в книге:
Llllllllllllll Евгений Замятин. Сочинения. М.,"Книга", 1988.
Llllllllllllll