Время от времени я забавляюсь мыслями о самоубийстве. Это ни к чему не обязывает, но странным образом облагораживает жизнь, возвеличивая меня до уровня героя Шекспировской трагедии. Бывает, едешь в метро в препоганом настроении, и вдруг ни с того ни с сего наталкиваешься на мысль: «а что если…», или «а что бы они все сказали…». Потом представляешь себе огромную лужу крови с собой посередине – а во лбу дырка от пули. Или скажем, можно себе вены перерезать и лечь в ванну – смерть менее героическая, но зато более красивая, и при желании, эстетствуя, можно даже вообразить себя Петронием. В особо тяжкие моменты можно также придумать себе харакири: вот лежишь на диване, заплаканным лицом вверх, а в руке громадный кухонный нож с отточенным лезвием, которым ты и вскрываешь себе грудную клетку – хрясь!
Тут, конечно, особенно подкованные товарищи могут возмутиться: мол, кто же так делает себе харакири? Ибо «харакири выполняется горизонтальным разрезом брюшной полости слева направо. После чего, не вынимая ножа, делается вертикальный разрез наискосок справа-вниз и финальный поворот». Они, конечно, будут правы; только вот вспарывать себе живот, чтобы оттуда вываливались кишки, мне представляется не очень эстетичным. Куда как лучше кишки оставить в покое, а вместо них вынуть из груди еще бьющееся сердце. А потом еще и назвать все это дело экзотическим словом харакири. Красиво!
Но сущность смерти, тем не менее, всегда ускользает от меня. Как бы я ни старалась постичь все величие этого явления, оно непременно оборачивается балаганным фарсом, глупым и немножечко стыдным.

«Олег Зотов повесился» - первое, что я слышу, переступив порог редакции сегодня утром. Олег Зотов – наш верстальщик, немного застенчивый, но, в общем, милый парень. В приступах депрессии особенно замечен не был. Что побудило его привязать к люстре ремень от брюк, а потом оттолкнуть табуретку никому не известно, и это вызывает еще большую жалость со стороны оставшихся в живых. Вся редакционная братия ходит на цыпочках и разговаривает шепотом, словно покойник находится совсем неподалеку.
Я же ловлю себя на неожиданных мыслях о том, что у него, должно быть, вывалился наружу язык – если верить Большой Медицинской Энциклопедии в 28 томах, так всегда бывает у повешенных, - а потом слюна потекла на воротник рубашки, при условии, конечно, что он был в рубашке.
Никакой жалости к Олегу Зотову, только холодное физиологическое любопытство. Была бы возможность, я бы прямо сейчас соскочила с рабочего места и помчалась любоваться на посиневшее лицо покойника.
Кончил ли он, когда это произошло? Тогда, наверное, на полу, в том месте, куда попала его сперма, должна вырасти мандрагора. Растеньице с корневищем, похожим на миниатюрного человека. И если его выкопать в пору цветения, получится неплохой амулет для защиты от темных сил… Ну вот, еще немного, и у меня, кажется, начнутся эротические фантазии в духе Уильяма Берроуза.
Сама себе удивляюсь, почему меня не взволновала смерть Олега. Почему я рассуждаю, как начинающий извращенец или видавший виды патологоанатом? Может, потому, что я не знала его толком или я такая бездушная и бессердечная девчонка? А может, еще и потому, что умереть красиво и достойно здесь, в этом городе, просто невозможно. Кости, переломанные мегаполисом, не срастутся в могиле. Потому как смерть сама по себе – явление нейтральное, и знак «плюс» или «минус» может поставить на ней только жизнь.

Сильная зарисовка с натуры, главное - откровенная и без надрыва, как у героев Сорокина, которые, обнаружив в себе некий изъян с точки зрения человеческого общества, начинаются носиться с ним как дети с дохлой кошкой, и совать всем под нос.

Человек многогранен, люди сами придумали для себя высокоморальные правила, но от природы не уйдешь, как и любопытство не засунешь за заднюю полку собственного сознания. А прелесть наша именно в противоречивости - это жизнь.