не
увязнуть в войне
этой глупой навязанной роли
распустить кружева
и на нити
где бисер дождя
и проводки закатная медь
каждой бусине дать
имя солнца и ветра за поле
где цеплялся Ван Гог
то за цвет
то за нежность борделя

и рассветы вставали
не по времени в эллипс вращений
ни в поправках прецессий
а пьяные словно от эля
из картин и всегда
если долго впиваться глазами
ошалев от чужой беспокойной любви
к самой дерзкой но преданной стерве
шелестящего имени
жизнь

на волне новых музык
сегодня
давно и как раньше
ветром сна
как копейка в копилке
до восхода и нежно в тебе
без доставших апгрейдов рестартов
и перезагрузок
из его сумасшедшего уха

здесь спасают не ксёнзы и паствы

мухи
птицы
деревья

и шлюхи

из мечты про большую любовь
как мадонны младенцев
прижимая романы о ней
из оберточной тонкой бумаги

после снов о тебе
нет мужчин
или женщин
лишь люди
как бывшие вечные дети

А ведь что странно, отрезанное ухо, сумасшедшие выходки – это тоже о Ван Гоге. Но это все нанесло людское любопытство, желание доковыряться до…

Поэтому, спасибо за строки:

имя солнца и ветра за поле
где цеплялся Ван Гог
то за цвет…

Любить Ван Гога за безумные цвета, безумные линии, безумную жажду гармонии… Его внутренняя чистота, которой не коснулись ни абсент, ни бордели, ни многое другое, давала силы видеть мир «изнутри» и рисовать его именно таким.
За год до смерти художник писал брату: « Кипарисы занимают меня непрестанно. Хотелось бы из них сделать такую же вещь, как из подсолнечников. Меня поражает, что их еще никто такими не видел. В линиях и в соотношениях они так же прекрасны, как египетский обелиск. И зелень такого же благородного качества; это - черное пятно в солнечном пейзаже. У него, однако, один из самых интересных оттенков черного, один из самых трудных, какие только существуют и какие себе вообще можно представить. Его надо видеть на фоне синего или, правильнее сказать, синим изнутри».

А последнее письмо брату говорит больше всех искусствоведческих трудов, трактовок, исследований:
«В сущности, говорить должны только наши картины… Ибо в них мы опять живем, и это – все, или, по крайней мере, главное, что я могу тебе сказать…»

Наверно, он прав.

«La tristesse durera toujours»