ЕЛЕНА ГУШАНСКАЯ

«Брат вышеупомянутого...»
(Александр Павлович Чехов)
Опубликовано в журнале:
«Нева» 2011, №1

Какая поразительная судьба, и какая горькая участь… Его жизнь напоминает бульварный роман, перенасыщенный мелодраматическими страстями, гротескными характерами, неправдоподобными событиями и сюжетными ходами. По глубине падения и мощи саморазрушения фигура удивительная не только для семьи Чеховых, но даже и для многое видавшей русской действительности конца ХIХ века. Градус “несостояния” его жизни особенно поражает в сравнении с “самостроением” жизни Антона Чехова.

Серебряный медалист гимназии, первый среди Чеховых московский университетский человек (математик и химик), литератор, привечаемый в редакциях, “пристроивший” к журнальному делу и брата Антона, он возвращается из Москвы (!) в Таганрог, который семейство Чеховых покинуло, спасаясь от долговой ямы, чтобы… служить на таможне. “Юморист он неплохой… в таганрогскую таможню поступил, когда оттуда все повыкрали” , — писал Чехов Н. А. Лейкину в апреле 1883 года. Он страстно мечтал о красивой, чистой семейной жизни и дважды был женат на женщинах, никак не соответствовавших этой мечте. У первой было трое детей и церковный запрет на повторный брак, у второй — умирающая на протяжении долгих лет мамаша и голодающее семейство сестры, вышедшей замуж за малоприметного писателя и изобретателя-неудачника Н. А. Путяту.

Любил детей — крошечная дочь умерла у него на руках в страшных мучениях, два сына от первого брака, пугающе бездуховные, были, по собственному выражению Александра, “кошмаром его жизни”, третий сын — от второй жены — оказался гением.

Занимался попечением алкоголиков, будучи сам законченным алкоголиком.

Казалось, он должен быть маленьким, кургузым, неуклюжим, забитым, а был крупным, сильным мужчиной, громкоголосым, экстравагантным, вызывавшим у детей восторг и обожание.

Долгие годы он, репортер и сотрудник “Нового времени”, прожил не просто в тени брата, а именно в той самой редакции, где Антон Чехов считался открытием и кумиром самого А. С. Суворина.

Был изгоем в семье и самым дорогим конфидентом Чехова. Ничего тоньше, умнее, искреннее, чем письма к Антону, за всю свою жизнь не написал… Брат великого писателя Антона Чехова, отец великого актера Михаила Чехова — Александр Чехов.

1
Александр родился 10 (22) августа 1855 года. Первенец, старший и нелюбимый сын, единственный из всех детей Чеховых окончил гимназию с серебряной медалью. Слова протоиерея Ф. П. Покровского, преподавателя Закона Божьего (придумавшего, кстати, и прелестное прозвище Антоша Чехонте): “Из ваших детей, Евгения Яковлевна, не выйдет ровно ничего. Разве только из одного старшего, Александра”1 — обычно воспринимают как заблуждение наставников относительно будущности Антона Чехова, а между тем это ведь признание дарований Александра.

Детство Александра определяет нелюбовь, хотя говорить о проявлениях особо нежных чувств в семействе Павла Егоровича не приходится. Пяти-шестилетним ребенком его “отселили”. Измученная заботами о болезненном, золотушном Николае (1858) и новорожденном Антоне (1860), Евгения Яковлевна отдала старшего сына на какое-то время своей младшей сестре Фенечке — Федосье Яковлевне (в замужестве Долженко). Александр жил рядом, на соседней улице, совсем близко от родителей и все-таки отдельно.

Александр и Николай были трудными младенцами. Почувствовав, что ждет третьего ребенка, после своенравного капризного Александра и чуть живого Николая, Евгения Яковлевна в первой половине июня 1859 года отправилась на богомолье: Антон — отмоленное дитя, награда родителям.

В Таганроге Чеховы жили теснейшим семейным “клобком” не только с родней Павла Егоровича, но и с родней Евгении Яковлевны — Морозовыми. Одним из первых обратил внимание на фигуру Ивана Яковлевича Морозова, родного брата Евочки и Фенечки, кажется, Д. Рейфилд: “Из всех детей Морозовых лишь один Иван блистал талантами — знал несколько языков, играл на скрипке, на трубе, на флейте, на барабане, рисовал, писал красками, починял часы, делал халву, <…> а также изобрел удочку, которая сама выбрасывала на берег рыбу”2 . Но самую исчерпывающую характеристику дядьке дал Александр, изобразив его в повести “Неудачник”: “Дядю Ваню определили переписывать какие-то бумаги в полиции, но он просидел там не долго: вызолотил козлу при пожарной команде рога и ушел”. Иван Яковлевич отпускал в своей лавке товары в долг и очень скоро растратил приданое жены, Марфы Ивановны, родной сестры известного таганрогского богача Иван Ивановича Лободы. Вследствие своих чудачеств дядя Ваня был ближе к дому Долженок, чем к семье Чеховых. Он очень любил Александра, чувствуя в племяннике родственную душу. Сам же был чудаком и его воспитание определило отношение мальчика к жизни.

Чем только не увлекался Александр в зрелые годы: вегетарианством, фотографией, велосипедом, иностранными языками, птицами (четыре десятка птиц в свободном полете жили в его комнате), разведением элитных кур, мастерил часы из мха, гнилушек и дощечек, варил линолеум из газет, газировал молоко… Ему была свойственна кипучая общественная деятельность, вроде устройства лечебниц-колоний для алкоголиков и приютов для душевнобольных (схожая, впрочем, по результатам с громокипящим энтузиазмом старшего поколения Чеховых — Павла и Митрофана Егоровичей). Да и само репортерство было в те времена профессией довольно необычной, едва ли не экзотической. Все это не только от переизбытка возможностей, а еще и от какого-то смутного неотчетливого желания вырваться, преодолеть незыблемый порядок, от жажды протеста. А порядок жизни в семье Чеховых был строгим и неукоснительным.

2
В сущности, мы очень мало знаем об истоках семьи Чеховых. Антон Павлович Чехов создал свою семью в родительском гнезде, коренным образом перестроив его и постаравшись изменить отношения между родными. Но изначальный, родительский, “пал-горычевский” семейный уклад оказал колоссальное влияние на братьев. Для старших, Александра и Николая, результаты этого влияния оказались трагическими. Творческие личности, они, сопротивляясь, не мужали, а предавались саморазрушению.

В роду Чеховых случались яркие и странные персонажи3 . Необычным человеком был дед мальчиков, Егор Михайлович Чехов, тот самый, что крепостным выкупил всю семью на свободу. “Талант в нас со стороны отца” — это о нем. Егор Михайлович отличался страстным желанием научиться грамоте и научился, несмотря на запреты и побои. Не то чтобы Егор Михайлович прочел множество умных и важных книг, но сама способность читать переродила его. Грамотный он стал другим — гораздо более свободным, чем юридически свободным. Следствием свободы нередко становится самодурство. Сына своего, Павла Егоровича, уже молодого человека, выдрал за чтение книг (расход керосина) так, что у того образовалась грыжа, сведшая его на склоне лет в могилу. Едва не засек сына Митрофана, нечаянно свалившегося с крыши. Однако обнаружив у Павла перстень-печатку с надписью “Одинокому везде пустыня”, Павла немедленно женил. Егор Михайлович был куда более рачительным хозяином, чем его сыновья. Дела он вел умно, с толком, детей поддерживал до конца своих дней. Первый собственный дом Павла Егоровича, строительство которого стало причиной финансового краха семьи, был выстроен на земле, подаренной отцом.

Павел Егорович Чехов взял от отца не лучшие качества. Он представлял собой недюжинное воплощение дюжинной натуры. Глава чеховской фамилии был человеком старого закала, фанатично религиозным, точнее, фанатично церковным, что не одно и то же. Не злой, но и не милосердный, Павел Егорович не умел слышать других, он нерассуждающе следовал “правилам”, тем самым правилам, которые еще в 1860 году навеки запечатлел А. Н. Островский в “Грозе” и высмеял Н. А. Добролюбов: “Кабановы и Дикие хлопочут теперь о том, чтобы только продолжилась вера в их силу. <…> Чем менее чувствуют они действительной силы, — писал критик, — тем наглее и безумнее отрицают они всякие требования разума… <…> Они обнаруживают недостаток уверенности в себе мелочностью своих требований и постоянными, кстати и некстати, напоминаниями о том, что их должно уважать”. Кабанова у Островского говорит: “Хорошо еще, у кого старшие есть, — ими-то дом и держится, пока живы. А ведь тоже глупые на свою волю хотят: а выйдут на волю-то, так и путаются на позор, на смех добрым людям. <…>Что будет, когда старики перемрут, как будет свет стоять, уж я не знаю”4 . Так и Павел Егорович наставлял Антона: “Я даю тебе совет, и мамаша то же самое: никогда по своей воле ничего не делай, всегда действовать по нашему желанию” .

Домострой, домостроевская мораль не плохи и не хороши сами по себе. Они регламентируют устройство общества, мерой которого является не человек, а “порядок”, отдельный человек, его психология и чувствительность еще просто не существуют. Столкновения личности и “порядка” уже у А. Н. Островского приобретали трагикомический характер, а в обыденной жизни становились помимо того и абсурдно смешными, и мучительными, и нелепыми. Непониманием того, когда здравый смысл переходит в идиотизм, а строгость — в деспотизм и жесткость, отличался и отец чеховского семейства. (Вообразить, что Александр со своей невенчанной женой будет жить в Таганроге по брачному свидетельству родителей, нечаянно захваченному в предотъездной суматохе, практически невозможно, — однако ведь Павел Егорович вообразил…)

Последний свой гимназический год Александр жил на хлебах у директора гимназии Э. Р. Рейтлингера и репетировал его сына. Бо2льшая, чем в родительской семье смвобода, интеллигентная атмосфера директорской семьи помогли Александру отлично окончить учебу. “Все смотрим на сторону”, “не расположены к семейству” — рефрен, сопровождавший Александра всю жизнь, имел банальную подоплеку и самое простое объяснение: единственный из детей, он, случалось, живал вне дома. На последние гимназические годы приходится и первая серьезная влюбленность Александра. Его избранница, сестра соученика по гимназии, Мария Францевна Фаист, дочь богатого таганрогского часовщика, барышня совсем другого круга. Ее имя долго будет упоминаться в переписке с Антоном. Бурлескное и трагикомическое, как все, связанное с Александром, свидание (в хлеву, под звуки падающих коровьих лепешек) она запомнила и описала.

Именно Александр фактически “вытащил” семью в Москву. В 1875 году он уехал поступать в университет, взяв с собой Николая, собиравшегося учиться рисованию в Училище живописи, ваяния и зодчества, но совершенно неспособного жить самостоятельно. А уже затем подоспел финансовый крах отца, и в Москву бежал разорившийся Павел Егорович. К нему постепенно перебралось все семейство. Антон остался на два года в Таганроге — распродавать имущество и доучиваться в гимназии (1877–1879).

3
Александр отправлялся в Москву с самими грандиозными планами. Казалось, они вот-вот должны реализоваться. Студент воодушевлен и захвачен учением: “В гимназии я считал себя счастливым, когда вырывался из нее, а здесь я считаю себя счастливым, находясь университете. <…> Я прежде побаивался, что из меня выйдет такая же бесстрастная и равнодушная щепка, как наш бывший учитель Дзержинский, но теперь я совершенно спокоен”. Он намеревался после университета “ехать за границу, а затем защищать диссертацию” (ТиЧ, с. 8–9).

Тягость неопрятной московской бедности, нравы сомнительных кварталов, где приходилось селиться, настойчивое женское внимание квартирных хозяек, приятели-соученики, искавшие и находившие утешение в водке и веселых подругах, — все это быстро затянуло и подчинило себе Александра.

В Москве он сразу и безоговорочно отказался жить вместе с родителямии, общим котлом, это обидело всех и навсегда отдалило его от семьи. Александр считает себя правым: “Мама жалуется на меня, что я не живу с ними. <…> Никто из них ни разу не спросил меня, есть ли у меня деньги, откуда я их беру, чем зарабатываю и много ли их у меня? Им до этого дела нет. <…> Они знают только, что ежемесячно в определенный срок получат 5 руб. от меня и не в счет абонемента раз восемь в месяц пришлют за деньгами взаймы”6 ,— писал Александр Антону 27 февраля 1877 года, перечисляя расходы, в результате каковых у него оставалось два с половиной целковых на прожитие в месяц. В первые же недели московской жизни он проторил дорожку в юмористические журналы (“Будильник”, “Мирской толк”, “Зритель”), с удивлением обнаружив, что их подростковое зубоскальство, пересмешничание, шутки, отшлифованные домашним рукописным журналом “Заика”, легко конвертируются в пятаки и гривенники. Именно Александр подтолкнул Антона присылать в журналы сценки, зарисовки, подписи к рисункам, тексты для раздела “почта”. Такая литературная работа была для обоих не чем иным, как заработком, подобным переписыванию бумаг, черчению и репетиторству.

Однако сам Александр скоро понял, что литература не его стезя. В октябре 1878 года, разбирая пьесу восемнадцатилетнего Антона “Безотцовщина” и давая советы начинающему, он признается: “Из меня в отношении творчества ничего дельного не вышло, потому что время вспышек прошло, а за серьезные труд творчества приняться боязно, — зело несведущ sum” (П., с. 51). При этом Александр всю жизнь будет заниматься литературным трудом, хотя подлинной литературой написанное им не станет.

Старшему из братьев Чеховых требовалось занятие, которое захватывало бы целиком, направляло бы его фонтанирующую энергию в единое русло. Найти такое занятие было нелегко. В 1881 году Александр, сменив математическое отделение физико-математического факультета на естественное (химия) того же факультета, окончил университет. Он не держал выпускного экзамена и был выпущен “действительным студентом” с правом на чин “губернского секретаря” — двенадцатый, ниже которого только “коллежский регистратор” (станционный смотритель Самсон Вырин).

Тогда же двадцатишестилетний Александр сошелся с Анной Ивановной Хрущевой-Сокольниковой (урожденной Александровой, 1847–1888), состоявшей секретарем редакции журнала “Зритель”, — разведенной женой Гавриилы Хрущева-Сокольникова, тульского помещика и десятистепенного литератора из круга московских журнальных знакомцев братьев Чеховых. Консистория осудила ее “за нарушение супружеской верности” на “всегдашнее безбрачие” и семь лет церковного покаяния. У нее было трое детей — двое от первого брака и незаконно прижитая дочь.

Кажется, более всего на свете Александр, хлебнувший семейного деспотизма в родительском доме и самой неопрятной бедности в первые московские годы, мечтал о семье, где бы его уважали, о покое, которым бы его окружали, о чистом, уютном быте. Его же попытки создать такую жизнь — самые невероятные. Возможно, напуганные раз и навсегда плаксивой забитостью матери, братья Чеховы искали в избранницах душевной силы и самостоятельности. Александр, конечно же, нуждался в “сильной руке”, но, вкусивши указующего перста Павла Егоровича, не выносил никакого диктата, кроме одного, женского.

Анна Ивановна была старше Александра на восемь лет (“Помилуйте, оне ж старуха-с!” — изумился случайный гость), свободна во взглядах и обладала характером. Судя по фото, ее внешность отличалось от присущего тому времени женского стереотипа: у нее суховатое, живое лицо, с бойкими глазами и легкой челочкой. В ее облике и поведении чувствовалось что-то откровенно вызывающее и вместе с тем притягательное. Такой же склад лица, что у Софьи Петровны Кувшинниковой (портрет работы И. Левитана), чей бурный роман с художником Чехов описал в “Попрыгунье”. Подобную бойкую, “свободную” дамочку, соблазнившую Петра Бессеменова и возмутившую патриархальное семейство, изобразил М. Горький в “Мещанах”. Домом Анна Ивановна не занималась, не считала нужным, да и не умела, она переводила с итальянского, ее приписки в письмах к Антону грамотны и хорошего слога. Объединяла их с Александром и любовь к спиртному.

Ни места службы, ни определенной профессии у Александра не было. Незаметно, исподволь он очутился в положении неудачника. Александр, аттестовавший себя как человека, который всегда совершает неправильные поступки, принимает решение вернуться в Таганрог, откуда банкротом бежал его отец. Он надеялся пристроиться учителем гимназии, хотя не имел права на такую должность и рассчитывал на помощь Э. Р. Рейтлингера. В итоге первый в роду Чеховых универсант оказался чиновником таможенного ведомства. Антон тем временем безуспешно пытался выхлопотать для брата место секретаря в московском “Будильнике”.

Этому периоду жизни Александра мы обязаны блистательными описаниями родного города и таганрогской родни. Письма нравились ему самому: “Я в них пишу прямо с плеча, и они — то есть полная их совокупность — могут со временем составить томик моих путевых заметок”. Александр упивался Таганрогом, живописуя до боли знакомые картины слогом, пародирующим старосемейный: “Были мы друзья мои в саду. Увы, я плачу и вытираю слезы платком, сотканным из разочарований”, и радушием родни: “…до моего слуха долетело наиродственнейшее „Душенька! Сашичка!“” Обнаружилось, что Александр, сам крайне неуживчивый и резкий, дорожит родственными узами, способен взглянуть на родню по-новому, восхититься хотя бы и дядей Митрофаном: “...это, братцы мои, святой, но живой человек. <...> Он чувствует, что дай ему Бог что-то, так он зашиб бы всех этих гусей. Но этого чего-то Бог ему не дал. Он смутно сознает, что это что-то кроется среди нашей братии, учащихся и просвещенных людей и рвется к нам”.

С осени Александр — сотрудник таможни, а в конце 1882 года его утверждают в должности “Начальника привозного стола и Переводчиком Таганрогской главной складочной таможни”, чиновником девятого класса, минуя несколько ступеней чиновной лестницы. Досуга у него предостаточно, Александр заводит дневник “Мои ежедневные, подневные, почасные и вообще скоропреходящие мысли”, задумывает роман, сочиняет рассказы, рассылает в московские редакции переводы. Антон хлопочет за Александра по издательствам: “…не забывай, что у вас у всех есть Готовая услуга — А.Чехов”, посредничает между ним и “Европейской библиотекой”, советует ему: “К чему тебе переводы, если есть время писать вещи оригинальные? Жизнь в тебе новая, пока еще цветистая”.

Трудно с уверенностью сказать, действительно ли Александр живет нарядно и с комфортом: “Большой, не без некоторого вкуса убранный кабинет. Массивный ореховый московской работы стол с изящным бронзовым письменным прибором. <…> По стенам золоченые рамы работы Мо`. В них копии с Мурильо, Рембранта, Н. Чехова, пастель Мясоедова” (20 февраля 1883); или денег хватает лишь на квартиру и керосин, и приходится сапожничать (сшил дяде Митрофану туфли), переплетать книги, ловить для пропитания рыбу...

Появилась на свет дочь Мария — Мосевна-Мося, рождение которой обналичило в Александре грандиозные залежи любви, заботы, насмешливой нежности… И тут внезапно разразился скандал: дядя Митрофан отказался крестить новорожденную. Обнаружилось, что родня никак не одобряет незаконного сожительства и стыдится семьи племянника. Смерть Моси, не прожившей и года (февраль 1883 — 1 февраля 1884), стала для Александра сильным ударом. Павел Егорович требует от Антона моральной поддержки и решительных действий: “Уговори его, пусть он оставит эту обузу. Теперь легко оставить Анну Ивановну, дитя умерло, и дело невенчанное. <…> Ведь он не понимает, что оскорблять Отца и Мать есть тяжкий грех. <...> Вот Бог и отнял дитё, которое он любил. Нас оскорбляет это ужасное преступление и несчастье”.

Как ни бесчеловечно это письмо, оно созвучно тайным чувствам Александра: он и сам начинает тяготиться Анной Ивановной. Описывая в дневнике свои московские каникулы, он признается: “Уж и отпраздновал же я этот день! С Антоном наболтался о научных предметах, с Николаем о художестве, с Иваном поспорил! И на целые сутки почувствовал себя новым, хорошим, университетским человеком. <…> И все происходило от того, что моей жены Анны не было дома. <…> Я был свободен!” Если бы ему удалось вернуться в Москву, сохранить в себе это ощущение душевной свежести, но Анна Ивановна вновь ждала ребенка.

Пробыв в Таганроге полтора года, с осени 1882-го по март 1884-го, Александр в результате денежных затруднений, служебных неприятностей и родственных обид покидает родной город. Примерно с июня 1884-го по январь 1885-го он в Москве, где 26 августа 1884 года появился на свет его старший сын Николай, медленно развивавшийся, долго не начинавший говорить, потом исполненный пугающей животной силы, агрессивный, жестокий, необучаемый, с дурными наклонностями. С весны до осени 1885 года Александр числится в Петербургской таможне, затем получает перевод в Новороссийскую.

В этом городе Александр провел менее года: сентябрь 1885 — июль 1886. Здесь 6 (или 7) января 1886 родился его второй сын — Антон. Страдая от провинциальной жизни, Александр мечтает вырваться, вернуться к любой, хоть чуточку творческой работе, тоскует: “Пиши почаще, — умоляет он Антона, — я так отрезан от семьи, так далеко заброшен, что каждая твоя строчка волнует до слез …” (3–15 марта 1886). В Новороссийске дела складывались еще хуже, чем в Таганроге, он пил, погряз в долгах и был едва не подведен под суд: “Купец Серафимишвили посетил меня с судебным приставом и описал лампу аристон, пару подсвечников и зеркало. По совету моего ближайшего начальника (друга, между прочим) я должен взять подошвы под мышки, посадить детей в карманы и задавать стрекача…” Доведенный до отчаяния, Александр бежит из Новороссийска. От возлияний и переживаний он ненадолго ослеп, потом зрение вернулось, но испуг остался. О возвращении старшего сына Павел Егорович оповестил родных, пребывавшихна даче в Бабкино, с эпическим размахом: “Уведомляю вас всех, кому ведать надлежит, что Губернский секретарь Александр Павлович Чехов приехал в Москву 3 июня <1886>… <…> Приехал чиновник из Новороссийска в грязи, в рубищах, в говне… Все прожито и пропито, ничего нет” (А. П. Кузичева, с. 121).

В декабре 1886 года Александр с семьей перебирается в Петербург, где проживет до конца своих дней. Именно в Петербург, достоевская сущность которого так соответствовала его натуре что он сам, со свойственной ему жовиальностью, приписывал “пургативным свойствам невской воды”. Мечтая о месте в газете, Александр рассчитывал хотя бы на должность стряпчего в богатом купеческом предприятии. Наконец по ходатайству Чехова А. С. Суворин в октябре 1887 года зачисляет Александра в штат “Нового времени” сотрудником редакции и репортером. Наверное, трудно было найти для него занятие более удачное и место более скверное. Это был и подарок судьбы, и ее проклятие. Для него, человека, обладающего литературным вкусом, легкого на подъем, разносторонне, а может быть, и феноменально образованного, живого, любопытного, не терпящего рутины и казенщины, журналистская репортерская работа была верной стезей.

В суворинской газете, известной, кроме оголтелости общественной и гражданской позиции, грандиозными внутриредакционными склоками, Александр прослужит более четверти века. Его спасало (если спасало) не продуманное поведение, не стратегия, которую расписывал для него Антон: “Будешь еще нужнее, если не будешь скрывать от Суворина, что тебе многое в его “Новом времени” не нравится”, — а его собственная личность, сочетавшая благородство и образованность с эксцентричностью, приветливость и мягкость с бог знает какими дикими выходками в периоды запоев. В России пьянство — лучшая индульгенция, тем более для пишущего.

В “Новом времени” Александру было нелегко. В издательстве А. С. Суворина он считался прежде всего “братом вышеупомянутого”, как прочитал о себе однажды в какой-то энциклопедии. Со временем Александр становится известным журналистом: “…лекторы обращались к редакторам газет, чтобы в качестве корреспондента <...> командировали к ним именно моего старшего брата Александра”, — вспоминал М. П. Чехов. Он печатается едва ли ни во всех мыслимых изданиях тех лет: от “Осколков”, “Стрекозы”, “Исторического вестника”, “Севера”, “Всемирной иллюстрации”, “Вестника Европы” до каких-нибудь “Ведомостей градоначальства и столичной полиции”, “Вестника Российского общества покровительства животным”, “Смоленского вестника”, “Слепца” и “Пожарного”.

Александр был просветителем: не только популяризатором науки, а, что немаловажно, пропагандистом практических знаний — “очумельцем”. Ему, в частности, принадлежит одно из первых в России пособие по фотоделу. Его распирали знания, томила жажда путешествий и детский интерес ко всему на свете. Личная порядочность и общественный темперамент, важнейшие составляющие журналистского “habitus 2а”, наличествовали у него в избытке.

28 мая 1888 года от брюшного тифа, с которым не справился разрушенный алкоголем организм, умерла Анна Ивановна Хрущева-Сокольникова. Александр остался с двумя маленькими детьми на руках. И, судя по письмам, был совершенно счастлив, его отцовский талант нашел должное применение: “Киндеры мои — чудо, что за ребята: не нарадуюсь. Ласковы, тихи, послушны, резвы, здоровы и привязаны ко мне. <…> Если бы ты видел сценки, когда они ведут со мной войну, пугают воображаемым медведем, лазят по мне, прячутся и заставляют себя искать, ласкают меня и целуют меня и мои руки – ты бы позавидовал мне”. Если бы ему удалось сделать эту душевную связь неразрывной, возможно, мальчики выросли бы другими. Может быть, и не надо было Александру жениться вовсе. Однако он предпринимает удивительно нелепые, прямо какие-то дикие попытки устроить свою судьбу и даже просит Антона посватать его к Елене Михайловне Линтваревой, дочери владелицы имения на Луке, где Чеховы в течение нескольких лет снимали дачу, серьезной и некрасивой девушке-врачу, которую… никогда не видел. Сватовство не состоялось, а вот обстоятельное письмо к Антону с описанием собственного жизненного пути осталось одним из самых проникновенных его сочинений.

Долго ли, коротко, но уже в ноябре 1888 года в жизни Александра появляется Наталья Александровна Ипатьева-Гольден: “…она живет у меня, — сообщал он Антону, — заведывает хозяйством, хлопочет о ребятах и меня самого держит в струне. А если иногда и прорывается конкубинат, так это — не твое дело”. Появление Натальи Александровны, как и все в жизни Александра. Они были знакомы еще по Москве. Три сестры Гольден — приятельницы студенческой молодости братьев Чеховых. Старшая, Анна Александровна, “конкубина”, гражданская жена Николая, немало сделала, чтобы погубить художника, споить и отвадить от работы. Средняя Анастасия выйдет за горемыку Н. А. Путяту, и Александру впоследствии придется в буквальном смысле спасать семейство свояченицы от голода. Младшая Наталья была подругой студенческих лет Антона. В одном письме к Н. А. Лейкину Чехов мимолетно упоминает о ней: “Это мой хороший приятель… Бабенка умная, честная и во всех смыслах порядочная”. Сохранилось, по крайней мере, два снимка 1882–1883 годов, на которых Наталья Гольден запечатлена вместе с молодыми Чеховыми (с Машей и Николаем). Сильно романтизируя эту ситуацию, Михаил Александрович Чехов впоследствии писал: “Когда я подрос, мне рассказали, что Антон Павлович и моя мать любили друг друга. Почему они не женились, осталось для меня неизвестным”. Портрет Натальи под названием “Бедность” (1884–1885), одна из лучших работ Николая, осталсяу Чеховых и сохранился в гостиной ялтинского дома-музея.

Следующим летом (1889) они повенчались в деревенской церкви, отправившись для этого к Чеховым на лучанскую дачу, к тем же Линтваревым. Павел Егорович, оставшийся в Москве, был доволен или казался довольным. Очередной скандал тем не менее неукоснительно разразился теперь уже по инициативе брата Миши, не менее строгого, чем Маша, блюстителя чеховского семейного церемониала: ему показалось, что Александр с семейством слишком назойливы. Наталья Александровна стала матерью третьего сына Александра — Михаила Чехова (16 августа 1891). В отличие от старших братьев, он с детства обращал на себя внимание одухотворенностью и интеллигентностью (“В его глазах блестит нервность. Я думаю, что из него выйдет талантливый человек”, — заметил Чехов о четырехлетнем мальчике). Что это за ребенок, Александр понял сразу, но, похоже, любить его, обожаемого матерью, обласканного окружающими, у отца не было сил. Да и сердце его с большей горячностью отзывалось на обиженных судьбой.

Служба у Суворина и семейный очаг с Натальей Александровной придали жизни Александра окончательную форму. Его петербургские адреса: Невский, Пушкинская улица, Пески — респектабельны, квартиры просторны. Только и в Петербурге жизнь его была невыносима. Она была невыносима в принципе. Александр писал, пил и снова писал, латая пьяные прорехи бюджета.

продолжение по адресу
http://magazines.russ.ru/neva/2011/1/gu23.html