Эти тексты я нашла на сайте "Сетевая словесность" и была совершенно ими очарована. Не могу не показать всем остальным. Здесь всего лишь несколько из миниатюр Андрея Назарова. Если кого-то заинтересует, то его тексты и отзывы о них можно найти по адресу
http://www.netslova.ru/nazarov/


КРЕСТ

За ширмой, над изголовьем бабушкиной кровати висело золотое распятие. Бабушка болела - долго, мучительно, беззвучно. На лечение не хватало денег, и распятие продали. Бабушка умерла. На вырученные деньги ее похоронили и поставили над могилой деревянный крест.

Шел 1947-й год от Рождества Христова.



ВСТРЕЧА

Из коммунального, осколочного мира первого моего детства, из шуршащей тишины в заложенных компрессами ушах, из боли и ожидания, составлявших время, меня изредка вывозили к деду в приземистый особняк на Арбате.

Там я бежал анфиладой комнат, распахивая створчатые двери, отчего снопы света взлетали в оживших зеркалах, бокалах, люстрах, графинах. Я бежал, оставляя позади остерегающие голоса, бежал в последнюю комнату, туда, где возле изразцовой печи на высоких, ослепительно-белых подушках лежал дед, где пахло кожей, душистым табаком и лекарствами, где на серебряной поляне подноса паслись, как бараны, плотные гроздья ягод.

Я запрыгивал в объятия деда, вереща и вскрикивая от полноты счастья, от уверенности в жизни, которую мне давал дед, и только он.

В последний раз меня повезли в дом на Арбате осенью, когда мне уже исполнилось четыре года. Мне не сказали, что дед умер, в надежде, что за долгое и голодное деревенское лето я мог его забыть. Мне надели праздничную шелковую рубашку с вышитым на груди самолетом. Это был учебный биплан, на котором дед летал еще мальчишкой.

Я снова пробежал неуловимо угасшим особняком, ворвался в комнату деда - и запнулся, замер. Створки двери щелкнули, сомкнулись за спиной, оставив меня в пустоте, уходившей вверх зыбкими ступенями.

Время спустя я вышел к взрослым и ничего у них не спросил. Я не плакал, потому что удерживал в себе то знание, которое оставил мне дед. Понадобилась еще целая жизнь, чтобы назвать это.



ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА

Я сидел в четвертом классе сталинской мужской школы, где и сидеть-то было незачем, поскольку система раздельных обучений окончилась, а с нею и счастливое детство наше, за которое спасибо товарищу Сталину.

Стояла поздняя изнемогающая весна. В окнах прыгала обезьяна. Она мыла окна и была женщиной. Смуглой, не нашей. Она замирала, запечатленная сверкающими стеклами, - выгнувшись, разведя колени, подставляя безумию солнца то сокровенное, что было ею - и обводила притихших школьников невидящим ошеломленным взглядом.

Она вбирала в себя солнце и слизывала его с губ - торопливым, язвящим, непрощающим движением языка. Она содрогалась под жалким халатом уборщицы, вцепившись в подоконник тряпкой. Содрогалась в том немыслимом счастье, за которым ничего уже не бывает. Как и не стало.

Другим утром, жизнь спустя, я опоздал в школу, и запнулся о ту паузу, которая есть смерть.

Ее уносили люди в робах, и уносили навсегда.



БУТЫРСКИЙ ШАРИК

Мне было шесть лет, я стоял после дождя на Бутырском рынке, на стреме, когда Ленька Пегий, карманник, затырился под прилавок. Он был годами тремя старше, но ростом и ловкостью - в ужа.

Тут я воздушный шарик увидел на витой петле, закинутой на палец девушки. Девушка никакая была, пацанка, но приговаривал ее пьяный старлей в парадной форме при кортике. Про кортик я стороной подумал, что уведу его за так, а сам все на шарик смотрел, не отрываясь - и какой он невесомый и синий, и как на нем брызги играют, - так смотрел, что про Пегого забыл. Он оторваться хотел, этот шарик, от всего оторваться, он хотел не быть здесь, и я так хотел и тоже не мог.

Тут старлей сделал странное - развернул резко руку девушки и ртом по ладони ее провел - я не видел никогда, что так можно - и шарик, дрожавший от нетерпения, сорвался с ее пальца вверх, так что рынка сразу не стало, и тишина зазвенела, и в ней, вслед шарику, раздалось девичье "ох" - улетающее, сдавшееся, последнее, окаймленное тем несбыточным, что мгновение спустя сметено было воем и тупыми ударами по Леньке Пегому, кровавой тряпке, которую возили ногами по мощеному Бутырскому рынку.

Все минуло, все минет. Но годы спустя, когда я услышал то давнее, но уже обращенное ко мне девичье "ох", оно не оторвалось бутырским шариком, не взлетело, а упало на пол окровавленной тряпкой.

Прошлое не отлетает, не отпускает улететь.