По поводу «Прогулок с Пушкиным» Терца и некоторой прямолинейности его истолкований
(Ляля Ципина – «Комментарий к отрывкам из текста А. Терца «Прогулки с Пушкиным» - http://www.svodoneb.ru/index.php?pagename=edit_texts&action=view&id=22964#mainanchor)


Вот ведь как забавна наша интеллигенция – при том, что она «до слез» серьезна, до «полного втемяшивания» поучительна, но не замечает, как ей «идет», как выражает ее «причинную суть» классическое определение: «Эй, ты там – в очках и шляпе!». Невозможно, наверное, найти «слово» ёмче и короче, которым была бы обозначена «форма», профессионально рассуждающая на гуманитарные темы – при том, что в отрыве от «гуманитарной сути» - от конкретного человека (так сказать – «метафизически»), при том, что «до безобразия логически», при том, что и «на птичьем языке» - из репертуара «вакханалии терминов». Но есть, есть еще «темы», которые «видит око», да «очкастый клык» неймет – и, развеиваясь, полетела-то тогда в пустоту «золоченая россыпь слов» в извечном болтливом императиве «заполнить бесконечность вселенной». А вот, кстати, и Пушкин – «в исполнении» Абрама Терца, которым как наша «академическая», так и «околонаучная» элита в связи с ее застолбленными критериями «золотого века поэзии» осталась крайне недовольна, а Ляля Ципина за покушение на «мифологему величия русского гения» вообще отшвырнула автора «Прогулок…» за «ниже нижнего» в табели о рангах:

Казалось бы, трудно назвать книгу о Пушкине, в меньшей степени способной стать прологом к выражению восхищения… ))

Но уважаемому «рецензенту рецензента» не мешало бы вспомнить, что свобода, с которой Синявский «обращается с Пушкиным», - это НАША свобода, это полная свобода – которую каждый из нас может позволить себе лишь в среде самых близких – тех же детей или (= «и») родителей, где вас знают как облупленного – со всей «подноготной» и где лукавить, пыжиться или «понтить» не имеет никакого смысла. И потому некоторая «ёрничатость» Синявского вряд ли должна сильно уж смущать – потому что «ТО, что Пушкин» - живо, «непроизвольно-физически» ощутимо и неугасаемо «булькает» в обыденной среде, в бытовом разговоре, как опорная точка «коммуникаций»: «- Кто заплатит? - Пушкин! //- Что я вам - Пушкин - за всё отвечать? //- Пушкиншулер! Пушкинзон!»
Cравните далее у Синявского:
- С именем Пушкина, и этим он - всем на удивление - нов, свеж, современен и интересен, всегда связано чувство физического присутствия, непосредственной близости, каковое он производит под маркой доброго знакомого, нашего с вами круга и сорта, всем доступного, с каждым встречавшегося, еще вчера здесь рассыпавшего свой мелкий бисер.
Вот и кому, спрашивается, из отечественных фигур «предоставлена» такая ЧЕСТЬ «актуального присутствия» Здесь и Сейчас – при том, что «сомнительного» здесь ничуть – в противовес, скажем, «случаям» с теми же «Чапаевым» или «Штирлицем» - персонажами: а) исключительно условными; и б) «значимыми» только в гротескном плане. Пушкин же значим именно «как Пушкин» - со всем своим реальным историческим временем, творчеством и судьбой. Он - несдвигаемая «глыба», Поэт с Большой Буквы - «без имени», Последний Критерий всех оценок – отсюда «собственное имя» обрело «нарицательность», а с ней – и «свободу обращения» как с любым «родным словом». Лермонтову или Тургеневу, да хотя бы и Льву Толстому, при всей высоте их «гения» не дано достичь «уровня пушкина» - потому что их «имена» привязаны к их обладателям, потому что «требуют конкретики» аллюзий и ассоциаций с их произведениями. Они и другие «великие творцы» - значимые меты нашей культуры, но САМА-то «русская культура» - и именно как явление общечеловеческого плана – зачалась с Пушкина, именно им – и «зафундаментирована».
«До Пушкина» - это «древняя Русь», «с Пушкина» - исконная самобытность русских окончательно идентифицируется с «артефактом» Прогресса Культуры, причем почему-то именно через ее пресловутую «периферийность» и выдувается в сквозняк «предсказательная сила» всех цивилизованно-благообразных «концепций истории». Маргинальность России – это не только «гравитата инертности», обусловливающая «хроническую отсталость», но еще и «эффект преломления сред» - где «луч логических истин», искажаясь, вдруг теряет «отчетливость» и «остроту» и рассеивается нафиг где-то там, «в необъятных просторах Евразии». Естественная «отстраненность» русских от центра флуктуаций общеевропейской мысли – это еще и отстраненность ОТ АБСОЛЮТИЗМА вымученных там «логических истин»: не «истиной» - но «диким», еще стайно-гоминоидным СТРЕМЛЕНИЕМ «к истине» характеризуется «русская правда» - искони подозрительная к «нашествию авторитетов» и неуспокоенная никакими «одежками рефлексии». Вгрызться в суть – вот вектор «местного» отношения к «плодам цивилизации», при том, что ни один «гуманитарный постулат» априори не выдерживает проверку «как опытом, так и временем», что, собственно, окончательно и зафиксировал Ницше. И эта отечественная аура смогла, наконец, дождаться Своего Гения – причем, несусветно-исключительного по мощи, а еще – в чем русским безусловно и несказанно «повезло» - и «поэтического» по дару. Т.е., попросту говоря, «феномен» Пушкина в том, что он для русских – ИСТИНА, и все, что ассоциируется с «истиной» изначально - это Пушкин: только с этой «заданной им планки» задействуется Мерило всего русского творчества – вдруг «одним прыжком» в истории вынесенное на гребень общечеловеческого гуманитарного поиска и просто вынужденное теперь «жить гениями». Так ведь и коснулся же он ВСЕГО – практически «на каждой странице» нашей ментальности «проставил свою печать» и это осуществленное «право первой ночи» никому у него не отнять:

Все темы ему были доступны, как женщины, и, перебегая по ним, он застолбил проезды для русской словесности на столетия вперед. Куда ни сунемся - всюду Пушкин, что объясняется не столько воздействием его гения на другие таланты, сколько отсутствием в мире мотивов, им ранее не затронутых. Просто Пушкин за всех успел обо всем написать.

Пушкин, помимо того, что был «первым» нового витка «отечественной ментальности» и тем самым навсегда оставшийся «непревзойденным образцом» (как Гомер для античности, как Вергилий для итальянцев, как Шекспир для англичан, как Сервантес для испанцев, как Рабле для французов, как Гете для немцев), - «растворен» в любом русском, «растаскан» по персональным «тезаурусам», и потому его «озвученное слово» - это всегда и обналиченная частичка каждого «личного Я», высвечивающая «индивидуальный контекст» на фоне Общего. Именно поэтому ТОЛЬКО РУССКИЙ и «имеет право» на «собственного Пушкина» как на искони «национальную собственность» - при том, что «из уст иностранца» подобное же «обращение с ЕГО именем» как минимум «претит» и нутряно отторгается словно «святотатство». И именно поэтому – с подтекстом «пушкинского идеала» - совершенно идиотский, «пустопорожний по форме» пассаж Гоголя вошел в анналы перлов отечественного юмора:
"Бывало, часто говорю ему: "Ну,
что, брат Пушкин?" - "Да так, брат",
отвечает бывало: "так как-то всё..."
Большой оригинал".
Только представить себе, как «ржал и бился» сам Пушкин над этим своим портретом «большого оригинала» при первом чтении автором пьесы «Ревизор» на «субботе» Жуковского в январе 1836 г!...

Вообще, Пушкин для русских (= «русскоязычных») настолько «родной», настолько «наше всё», что мы как бы не замечаем его – мы «просто» ЕГО ПОЛЬЗУЕМ: как то, что нам как бы «уже безвозмездно дано» - как жизнь, как «просторы Родины», как язык, как «российский менталитет», как родные и близкие, как исконная традиция и культура. При этом далеко не факт, что многие «в него вникают», разбираются в его «заслугах», чувствуют «высоту гармонии» его шедевров – но ОН всегда как бы «про запас» и вот об этом ЗНАЮТ ВСЕ. Т.е., Пушкин всегда открыт, доступен – лишь бы достало желания «войти в распахнутые двери». И вот закономерность: чем больше «объемлешься поэтом» - тем выше ИМ восхищение и всегда непосредственно, и никогда наоборот, и дальше – больше, больше…, при том, что «живой Пушкин» никогда не озабочивался «стать иконостасом». Просто заданный им «стандарт качества» Его Жизни пронизан столь высоким Идеалом, что кажется и превзойти его нельзя – хоть бы каким боком «к нему прикоснуться»! Поэт и «поэзия» слились в нем в вершинной иерархии «структуры личности» и в видах этой «конечной точки» все мелочи жизни оказываются не более чем «муравьиными хлопотами» у подножия холма.
Поэтому-то «образ поэта» у Синявского отнюдь не «карикатура, шарж, анекдот» (см. у «Ляли»): две ипостаси Пушкина – творческая и житейская – далеко не равнозначны «по звучанию», хотя и нарочито сопоставимы «по объему». Главное – «гений поэта» - никоим образом не ставится «под сомнение»:

При всей любви к Пушкину, граничащей с поклонением, нам как-то затруднительно выразить, в чем его гениальность и почему именно ему, Пушкину, принадлежит пальма первенства в русской литературе.

Причастен ли этот лубочный, площадной образ к тому прекрасному подлиннику, который-то мы и доискиваемся и стремимся узнать покороче…

А Дельвиг? Раевские? Бенкендорф? Стоит произнести их приятные имена, как, независимо от наших желаний, рядом загорается Пушкин и гасит и согревает всех своим соседством. Не одна гениальность - личность, живая физиономия Пушкина тому виною, пришедшая в мир с неофициальным визитом и впустившая за собою в историю пол-России, вместе с царем, министрами, декабристами, балеринами, генералами - в качестве приближенных своей, ничем не выделяющейся, кроме лица, персоны.

А подчеркивание жизненного подвига Пушкина – отдавшего себя на заклание ради «поэтического слова», никаких «дивидендов», кроме подлинности наполнения чувства собственного достоинства, не сулящее:

Это был вызов обществу - отказ от должности, от деятельности ради поэзии. Это было дезертирство, предательство. Еще Ломоносов настаивал: "Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан!" А Пушкин, наплевав на тогдашние гражданские права и обязанности, ушел в поэты, как уходят в босяки.

Какого большего «благодушия» к Поэту нужно «нашей Ляле» - кроме прямо высказанной Синявским «любви…, граничащей с поклонением», образа «прекрасного подлинника» - «доискиваемого» автором, оценки той эпохи как сугубо «персонально-пушкинской» со свитой-шлейфом из «царей, министров, декабристов» и проч.? Разве не ясно, что «рецензент» за деревьями здесь не видит леса, что «Ляля Цыпина» пошла на поводу у «стилистического приема», резкостью и утрированностью «личностных оценок» и нарочитым подчеркиванием «пустоты Пушкина» - для чего-то «более важного» предназначенного? Эпатирующая тенденциозность «текста» только тогда не вызывает отторжения, когда содержит «подтекст» и именно такой «по массе» - как у скрытой под водой части айсберга, т.е. начисто перевешивающий «видимое на поверхности». И «имеющий глаза» - да видит:

В письме французскому переводчику Синявский напишет: «Скажу прямо: Пушкин там (в „Прогулках“) предстает в довольно-таки странном — фантастическом и перевернутом — виде. Это более проза, нежели литературоведение». (Луи Мартинез. PromenadesavecSiniavski. Прогулки с Синявским. Неизвестные письма А. Д. Синявского. Октябрь. 2005. № 11)

Вот именно – «проза»! Которая всегда – с «двойным дном». Т.е., в отличие от литературоведческого исследования, предполагающего скрупулезную расстановку «всех точек над i», мы имеем дело с «псевдо-Синявским» - Абрамом Терцем, хотя и не позволявшем себе «передергивать факты» - но «под псевдонимом» дававшем волю своей фантазии. Вот и спрашивается: применимо ли «Лялино» определение «нуля без палочки» к вылепляемому автором «художественному образу поэта»:

Безупречный пушкинский вкус избрал негра в соавторы, угадав, что черная, обезьянообразная харя пойдет ему лучше ангельского личика Ленского, что она-то и есть его подлинное лицо, которым можно гордиться и которое красит его так же, как хромота - Байрона, безобразие - Сократа, пуще всех Рафаэлей. И потом, чорт побери, в этой морде бездна иронии!..
О как уцепился Пушкин за свою негритянскую внешность и свое африканское прошлое, полюбившееся ему, пожалуй, сильнее, чем прошлое дворянское. Ибо, помимо родства по крови, тут было родство по духу. По фантазии. Дворян-то много, а негр - один. Среди всего необъятного бледного человечества один-единственный, яркий, как уголь, поэт. Отелло. Поэтический негатив человека. Курсив. Графит. Особенный, ни на кого не похожий. Такому и Демон не требуется. Сам - негр.

Да образ – на первый взгляд эпатажный, безобразный: «черная, обезьяноподобная харя», «морда», «негатив человека», «графит», «сам – негр». Но сколько любования этим «подлинным лицом», сколько уважения к «безупречному пушкинскому вкусу», сколько восхищения этой «мордой», в которой «бездна иронии»! Вот где «внутреннее содержание» - явно и многократно перевешивающее «внешнюю форму»: «Среди всего необъятного бледного человечества один-единственный, яркий, как уголь, поэт… Особенный, ни на кого не похожий. Такому и Демон не требуется. Сам - негр.» Это ж надо – какой высоты метафора: «Такому и Демон не требуется. Сам – негр»!! Да тут столько «нулей при палочке!... - небось, и пятнадцати разрядов на калькуляторе не хватит «подсчитать»…

Единственное же чем «грешит» Синявский-Терц – это «ассоциативными рядами»: из «современников» никому бы и в голову не пришло хоть каким-то образом принижать «личность» Пушкина – его могли «не любить», «ненавидеть», «завидовать», исподтишка «травить», но чтобы с малейшими намеками о «ничтожности» в лицо – это было чревато… Я уже многократно приводил свою формулу (на форуме сайта «Антропология»): Мы не «умнее» наших предшественников – мы «богаче их ассоциациями», не «знаниями» - а расширением общечеловеческого «ассоциативного поля» на самом деле характеризуется «прогресс», где «новое знание» - лишь «логические кляксы» в общей связности «картины Мироздания». Поэтому-то «наше всё» - оставаясь сердцевиной «флуктуаций словесности», разумеется, теперь - далеко «НЕ ВСЁ»: наш взгляд на мир – и пристальней, и глубже, и шире, но и «разветвленнее» в заблуждениях, «изощреннее» в трактовках, «извращеннее» в доказательствах. И «Абрам Терц» ничуть не виноват в том, что приобщен к этому «опыту человечества», - он просто «дитя СВОЕГО времени»: но весь свой богатейший ассоциативный арсенал и скрупулезнейшее знание творческого наследия Поэта он подчиняет «научной методологии», так сказать – отдает на заклание Логике.
Доминанта «логики» в головах давно уже не соотносится с некой ОДНОЙ общепризнанной Истиной, но способна постулировать множественность «точек отсчета», из которых «убедительнейшим образом» выводятся «в своем разнообразии и антагонизме» и свои «окончательные истины» (ср. у Ницше в «примечании для ослов»: «Но то, что убеждает, тем самым еще не становится истинным: оно только убедительно»). По аналогии с фасеточным зрением, т.наз. Логическое Мышление можно назвать «фасеточным мышлением» - для которого каждый раз и заново актуально лишь «одно прямое изображение предмета» (в отрыве «от остальных» предметов или выделенных в качестве объекта «кусков» Целого), «луч мысли» от которого отражается строго под прямым углом и только поэтому может быть воспринят и «отрефлексирован» (Ср.: Каждая фасетка воспринимает лишь те лучи, которые падают перпендикулярно ее поверхности.). Отсюда - и «мозаичное виденье» Мира, общая картина которого «складывается из множества мелких частичных изображений», приложенных друг к другу и слепленных «слюнями логики». И хотя тем самым сознание получает большую детализацию как «составных частей» так и «связностей» в рамках отдельной предметности, но общая перспектива и целостность Мира для него тают за пределами «разрешающей способности» («Насекомое может видеть на расстоянии максимум около 50 см. и только оттенки»). Не имея иной методологии, кроме «логической», Синявский «заражается» идеей раскрыть «формулу» Пушкина – на Самом Пушкине, т.е. «доказать» обратнопропорциональность взаимосвязи «поэзии» и «суетности жизни». При том, что высота поэзии Пушкина настолько для него «запредельна», что «бытовой конец» этой пропорции «по математической закономерности» с неизбежностью сводится к самому «пределу ничтожности»:

И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех, ничтожней он.

И – начинается «мозговой штурм»:
Нет, господа, у Пушкина здесь совершенно иная - не наша - логика. Потому Поэт и ничтожен в человеческом отношении, что в поэтическом он гений. Не был бы гением - не был бы и всех ничтожней. Ничтожество, мелкость в житейском разрезе есть атрибут гения. Вуалировать эту трактовку извинительными или обличительными интонациями (разница не велика), подтягивающими человека к Поэту, значит нарушать волю Пушкина в кардинальном вопросе. Ибо не придирками совести, не самоумалением и не самооправданием, а неслыханной гордыней дышит стихотворение, написанное не с вершка человека, с которого мы судим о нем, но с вершин Поэзии. Такая гордыня и не снилась лермонтовскому Демону, который, при всей костюмерии, все-таки человек, тогда как пушкинский Поэт и не человек вовсе, а нечто настолько дикое и необъяснимое, что людям с ним делать нечего, и они, вместе с его пустой оболочкой, копошатся в низине, как муравьи, взглянув на которых, поймешь и степень разрыва и ту высоту, куда поднялся Поэт, утерявший человеческий облик.

Какая буйная экспрессия, какие ряды антитез, какие эмоциональные искры от скрещивания лезвий полярных понятий, какие крайности выводов из взаимоисключающих представлений – вот она НАША АССОЦИАЦИЯ, вот он наш развращенный «ум»! Да только «антагонистическая яма» - это рефлекторная «яма-провал» Самого Синявского: это для него она расширилась в «непроходимую пропасть» за полторы сотни лет, тогда как «у Пушкина» этого «обрыва» еще в помине нет и некоторую «связность» между Поэтом, «утерявшим человеческий облик» в «неслыханной гордыне», и оным же в «ничтожно-приземленной ипостаси» мы все же еще способны узреть – и не где-нибудь в «россыпи черновых листов», а в той же самой законченной поэтической форме, где между «крайностями» у Пушкина всегда есть «переход» - предполагающий Единство художественного образа, а с ним – и его «вещность», скульптурную осязаемость:

Молчит его святая лира;
Душа вкушает хладный сон…

Для Пушкина «целое» не подлежит разъятию – его «стереоскопическое зрение» видит всю форму, а с нею – и ее «смысл». «Научная же методология» должна обязательно «рассмотреть объект под микроскопом», а еще лучше «разломить Целое на куски» – с тем, чтобы попытаться уловить «связывавшую их в Единое» закономерность. Т.е., «наукообразность» гуманитарных отраслей – это не достижение современной «строгой мысли», это ее ПОРОК, и как бы не противостоял автор «Прогулок» - академии, его дифференцирующее мышление «все того же поля ягода». Расчленив поэта на «гения» и «собственно человека» - он вынужден «оживлять» части «автономными» ассоциативными рядами, но в итоге создавая лишь иллюзию объективности - и именно потому, что «к его времени» человечество «как раз» создало колоссальный запас «ассоциативной прочности». Одно то, что Синявский ухитрился запихнуть в Пушкина «лермонтовского Демона» - о котором тот по известным причинам и понятия не имел – уже некоторым образом снижает «историчность» авторских оценок. А что такое «в небе открылась брешь и между ней и землею ходят токи воздуха»: ведома ли была «тогдашним миропредставлениям» ГРАНИЦА между «атмосферой» и «вакуумом»? «Черная раса, как говорят знатоки, древнее белой…»: «знатоки» это кто – «эволюционисты», но научные «антропологические дискуссии» не могли возникнуть ранее последней трети XIX века, именно – после публикации дарвиновского «Происхождения видов»… И кроме того, что в тексте подспудно присутствуют элементы «психоанализа Фрейда» (противопоставление «сексуального инстинкта» - «инстинкту Я»), само оперирование Поэтическим (= «образно-ассоциативным) и Утилитарно-практическим (= «логическим») «мышлениями» - прерогатива собственно «экспериментальной психологии», а это уже – XX век.
Иными словами, сама «идея» разрыва и антагонизма в поэте «гения» и «терцезлодейства» - продукт обогащенно-извращенного «в своем развитии» менталитета: Синявский лишь провел эту «линию» до конца – причем, безусловно талантливо и эффектно, - и неприятие его «картины» Академией и «окололитературоведением» отнюдь не из разряда «неприемлемости эстетических трактовок», а - из «мистического ужаса» перед собственным «кривым отражением» в увеличительном зеркале. Но то, на что в своей «прозе» Абрам Терц имел полное право – как бы выпуская «своего Пушкина» на волю – «резвиться», в подавляющем большинстве эстетствующих штудий просто остается за кадром и в угоду наукообразным шаблонам «солнечное слово» Поэта подвергается вивисекции, «темнеет» - как видимое лишь сквозь затемненное стекло. Именно потому Пушкин так до конца и не понят – хотя вроде бы и описан «в мельчайших деталях» и «со всех сторон» – что САМА «суть искусства» до сих пор «под вопросом» и общепринятой «дефиниции» ему нет. И виной тому – Логика, «логика в головах» - как МЕТОДОЛОГИЧЕСКАЯ «основа мышления». Парадокс здесь в том, что художники творят «по каким-то» особым законам, а оценивать их пытаются из неких «систематических соображений», то бишь – из «причинно-следственной внятности» и «наукообразной традиции». На самом же деле – не «логика», а СМЫСЛ является «доминантой сознания» (и лишь В ПЕРВУЮ ОЧЕРЕДЬ по степени обнаженности Внутренней Силы – «поэтического»), причем именно - «чистый смысл» в его «материалистической» ирреально-иррациональной ипостаси и неразрешимости (об обосновании этого мировоззрения – более подробно на сайте «Антропология»)…
Искусство и есть «хранитель Смысла»: его право «преемника Религии» в том и состоит, что в противовес определенности «креационистского решения» - его ядром является НЕОПРЕДЕЛЕННОСТЬ «проблемы смысла жизни». С ним на арену мировой истории и культуры выходят «личность», «автор», «субъектость». «Ядерные реакции» смысла – суть индивидуального сознания. Ни для кого, кроме «личностного Я», смерти не существует: в объективированном виде, «в природе», смерть – лишь форма «взаимопревращения», так сказать – необходимый элемент «кругооборота воды в природе», или иначе «по факту» - ЕЕ НЕТ, она – «ВЫДУМКА» исчезающее малой «крохи Вселенной» вдруг вообразившей себя «микрокосмом». Только «из черти откуда» возникшей «субъективности» сознающее себя «Я» способно озаботиться «СВОЕЙ перспективой» - исходя из ни с чем не сравнимого «своего» - И ТОЛЬКО СВОЕГО – «страха и ужаса перед небытием», чем, собственно, и обусловлена бессмысленность ВСЕХ «общинных решений» Проблемы. Т.е., «смысловой вопрос» изначально как ирреален, так и иррационален, и изначально же, еще на отсвете зари становления Сознания «настоятельным императивом к решению» подменен «объяснением мира». Но внутри любой общности, любого «окончательного решения» он всегда незримо присутствует «в чистом виде» - как кипящая огненная мантия в сердцевине Земли, и в ответ на ЕГО «императив правды» осуществлена вся «метафизическая движимость» религиозных представлений от простейших «форм одушевления» до «монотеистически-вселенских» Богов. Иными словами, только в Отдельном Человеке «смысл» реализует себя как «неуёмное стремление к Истине» - чем и предопределена общая «творческая природа» его Сознания.
Вычленив Смысл своим «предметом», искусство каждой Личности предоставляет личный же опыт – притом, что «опыт» гениальных умов – способных не только к созданию новых художественных форм, но и к открытию новых граней смысла. У Смысла нет и не может быть «рационально-логических решений» - только некие «воплощения»: он всегда неуловим «как солнечный зайчик» - и любое крупное художественное явление это лишь Грань на «темной материи» вращающегося «самого по себе» Алмаза Смысла, которым в искусстве Художник как «связан» по замыслу, так и «развязан» в свободе реализации. Отсюда в искусстве приоритет «осмысленной» (= подтекстовой) художественной формы: эта форма и не может быть никакой иной, кроме как «художественной», поскольку «эквивалента» Смыслу в реальности нет – соответственно и его форма творится исключительно фантазией. Т.е. для генезиса искусства главное «традиция» - Собственная Традиция, искони – во всех исторически зафиксированных «эстетических системах» - берущая начало в Образцах: эти-то «образцы» и были «сгенерированы» Ренессансом, придавшем этой «форме общественного сознания» общечеловеческий масштаб. Иными словами - в искусствоведческой конкретике: «предмет» искусства – это Человек в его движении к идеалу (не «идеал» и не «просто человек»), его «функция» - побудить человека к совершенствованию, его же однозначная суть – «творить жизнь» КАК ДОБРО.
Эти, казалось бы простые и во множестве «инвариантов» произнесенные «истины искусства», с данной определенностью - НЕ МОГУТ БЫТЬ произведены «дискурсивным мышлением», поскольку логике непременно нужны «твердые» точки отсчета – которые исключены в ирреально-иррациональном «провале» Смысла. Методологии «Логики» и «Смысла» взаимоисключают друг друга: и если естествознание на основе обобщения фактов все же «поневоле» пришло к признанию «ирреала» («темная энергия», «Большой взрыв», «математически-виртуальная» десятимерность Теории Струн и проч.) – притом, что опуская в бессилии руки при его «определении», то гуманитария, «за неимением Бога», должна исходить из него - из Ирреала Смысла, но тогда и 99% ее «бытующих истин» канут в лету: вот она глубокая, древняя и дичайшая «апория» гуманитарного знания – и кому из «логических умов» пришло бы в голову выводить Сознание «из пустоты»?...
Между тем, главный парадокс «эфемерной летучести» Смысла как раз-таки не в том, что он «в чистом виде» не может быть «рационально разрешен», а в том – что ОН ЕСТЬ! Он – «есть», если мы «принимаем жизнь», если она априори - «добро», если мы «по рождению» благодарно-благородны за то, что «есмь Я». Его – «нет», если мы исходим из «отражения» взаимодействующих форм (как в «живой» и «неживой» Природе), если у Сознания выискиваем «естественные хвосты», если наша собственная «неповторимая» Субъективность – на пупковой привязи у «в реальности Несуществующего»: «прошлого» или «будущего». Мы «имеем смысл» - и именно Личностный Смысл - в жизни докуда, пока видим в ней «свою перспективу» - т.е. возможность наиболее полной самореализации. Именно на ее основе только и может взрасти подлинное «чувство собственного достоинства» - а с ним и обретение «морального императива» противопоставления Себя – смерти. И только Творчество – та «нескончаемая идея», которой «отвечает» и которую «индуцирует» Смысл.
И вот в этих «интуициях» Синявский блестящ: «пустота» Пушкина у него не просто Пустота – в которую все проваливается «без остатка и следа»: это Ёмкость – с «габаритами пустоты», т.е. Вместилище Всего (Пушкин же «что-то» все-таки до нас «донес» - судя хотя бы «по цитатам» автора). Взросши на почве «аморфных истин» и гораздо «полнее иных» пропитанный национальным пафосом «стремления к истине», Гений Пушкина все вокруг видит и отчетливее, и яснее, и шире; и «без прикрас», без малейшей примеси метафизики и обожествления - чувствуя и восполняясь «прелестью жизни», родного:

Пустота - содержимое Пушкина. Без нее он был бы не полон, его бы не было, как не бывает огня без воздуха, вдоха без выдоха. Ею прежде всего обеспечивалась восприимчивость поэта, подчинявшаяся обаянию любого каприза и колорита поглощаемой торопливо картины, что поздравительной открыткой влетает в глянце: натурально! точь-в-точь какие видим в жизни! Вспомним Гоголя, беспокойно, кошмарно занятого собою, рисовавшего всё в превратном свете своего кривого носа. Пушкину не было о чем беспокоиться, Пушкин был достаточно пуст, чтобы видеть вещи как есть, не навязывая себя в произвольные фантазеры, но полнясь ими до краев и реагируя почти механически, "ревет ли зверь в лесу глухом, трубит ли рог, гремит ли гром, поет ли дева за холмом",- благосклонно и равнодушно.

В этом поэтически воплощенном «чувстве» – реализует себя пушкинский восторг «полнотой бытия»: с него Его Благословение «добра жизни» становится неотъемлемой метой национального характера. Именно потому он – и «Начало», именно потому – и растворен в Каждом, избранным Русским Языком как «родном»:

… Здравствуй, племя
Младое, незнакомое! не я
Увижу твой могучий поздний возраст…


И хоть бесчувственному телу
Равно повсюду истлевать,
Но ближе к милому пределу
Мне все б хотелось почивать.

И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вечною сиять

Какой уж тут «пафос количества» или «болтовня» как «осознанный стилистический принцип» - когда восприятие и выражение «всей полноты бытия» Пушкиным здесь же «в тексте» прямо подчеркнуто и самим Абрамом Терцем:

Именно полнота бытия, достигаемая главным образом искусной расстановкой фигур и замкнутостью фрагмента, дающей резче почувствовать вещественную границу, отделившую этот выщербленный и, подобно метеориту, заброшенный из другого мира кусок, превращает последний в самодовлеющее произведение, в микрокосм, с особым ядром, упорядоченный по примеру вселенной и поэтому с ней конкурирующий едва ли не на равных правах. Благодаря стройному плану, проникающему весь состав ничтожного по площади острова, внушается иллюзия свободной широты и вместительности расположенного на нем суверенного государства.

Здесь, в открытии «нового бытия», для Пушкина Чистое Поле и Миссия – «дать ему взрасти, зацвесть», здесь Поэзия – «как образец», здесь практически любой Образ поэта настолько целостен и выпукл – что просто вопиет «о смысле»! Вот где корень пресловутому «салонному пустословию» - они живые меты «терра инкогниты», следы первопроходца «на лунной пыли», явь Поэта для потомков «как есть всего» - но Нового, Эпохального – и одновременно «легкого», «небрежно-эскизного», «мелькающего по верхам» («Вновь я посетил…»). «Пушкинские пределы» – и это поныне толком не «зарефлексировано» и лишь «чуется», да и то исключительно «носителями языка», - это в прямом смысле «русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет»: подобное пророчество Гоголя сродни разве что «виденьям апокалипсиса» Отцов Церкви, веще предчувствовавших исчерпанность потенций христианства к концу II тысячелетия нашей эры. Пушкинский мир – это мир «без Бога», без волевого императива Самодействующего Начала, это мир «самодействующей» Личности – это до сих пор «непревзойденный образец» примата Собственного Смысла и Самореализации в Творчестве. Это ПРИМО-воплощение исконно-смыслового человеческого начала – это «чистый» homo sapiens sapiens, но уже вначале нового витка развития – пропитанный, но и превзошедший «накопленную гуманитарную традицию», да к тому же и научившийся «довольно сносно» выражать мысли. И кто сказал, что «новый человек» будет «изо льда» и «металла»?...
Разумеется, «знай это» Синявский – и вся «сниженная лексика» автора «Прогулок…» была бы ему совершенно непростительна, но даже и «просто» непредвзятому взгляду ясно, что «тяжкая дань» дискурсивному мышлению лишь «по объему» соответствует его «чувству Пушкина» и никоим образом не дезавуирует его «по сути». «Сам» же Синявский в писанном гораздо позже и «без полемики» - именно «по–пушкински» благословляет жизнь:"Чему учит жизнь, так это быть благодарным. На стандартный вопрос — как поживаете? — в молодости отвечаешь: «ничего» (с оттенком — «неважно»), в зрелости: «нормально», в старости: «слава Богу»...
Собственно, а что такое «салонное пустословие» во фразе Терца «Салонным пустословием Пушкин развязал себе руки, отпустил вожжи, и его понесло»? Прямой смысл «словосочетания» явно режет слух и в нем конечно больше эпатажа, чем смысла, и более того - любое другое «причинение Пушкина» ему аналогично, поскольку все того же «рационального порядка» («иррациональные» мы не берем во внимание – т.к. они все в лучшем случае невнятны). Но ясно же, что «салонное пустословие» было прерогативой не «одного только» Пушкина, да и «склонных к рифмоплетству» среди современников Поэта было предостаточно: какова же связь «пустословия» и его Поэзии – если не поверхностная и не надуманная? Ну да – «гений», но прежде чем ему в полной мере реализоваться, Пушкину все же надо было достичь уровня Державина, Карамзина, Жуковского, Батюшкова и проч., кроме того, что – и «иноземных» авторов (тоже – каких-никаких «гениев»). Так и мало того – надо было открыть и «врата нового», при том, что и «Руслан и Людмила» - если и «вершина», то все еще – «той поэзии». Иначе говоря, прежде чем – и это до банальности очевидно – гению достичь «своего уровня», ему необходимо «дозреть», и вот один только этот «фактор времени» уже опущен «рецензентом Пушкина». Пустословие, «кажется», процветало еще и при дворе Екатерины: и вот чего бы, спрашивается, не засунуть в люльку «Алексашке» свиристелку – и дуй, дитятя, себе на здоровье в унисон «пустословию света»! Так в радости к научению слов («при гении») и станешь «сразу поэтом», а там, глядишь, и лицей побоку – уж в «Великие» записан… Вот и черта ли «это время», когда все уже есть – типа там «готовой схемы»: и «имярек с наклонностями», и «салонная ментальность», и гладкая дорожка к «наше всё»!
Но слишком наивно было бы полагать, что Синявский не предполагал такого «хода мысли» У СВОИХ «рецензентов». Писаны-то «Прогулки…» в тюрьме, в разгар брежне-сусловского «закручивания гаек» и было бы вполне естественно этот необычный и остроумный – но примитив, бросить как кость собакам-цензорам «для грызни и отвлечения». Мог ли тогда автор предвидеть свою судьбу и всерьез надеяться «без этого» на публикацию, когда он в сознательном возрасте застал и Войну, и сталинские репрессии, когда он вполне отчетливо понимал, что для тоталитарной машины жизнь отдельного человека не более чем мелкая разменная монета. И когда после отбытия семилетнего срока его в 1973 выпустили из СССР да еще и в Сорбонну – это не иначе «что-то в лесу сдохло»! И сохранил «человеческую линию» Пушкина в первой публикации за границей Синявский в 1975 году скорее всего именно потому, что без нее опус потерял бы весь свой «экстравагантный шарм» и превратился бы в очередное «признание в любви» к Поэту. Более того, «салонное пустословие» настолько емкое, хотя и нарочито сниженное, понятие, что им автор «в лице Терца» просто прикрывал ту невероятную Огромность, которую он без сомнения чувствовал в Пушкине:

"... Да, Пушкин показал нам Поэта во многих, исчерпывающих, вариациях, в том числе - в независимости ото всего, от мира, от жизни, от самого себя. Дойдя до этой черты, мы останавливаемся, оглушенные наступившей вмиг тишиной, бессильные как-либо выразить и пересказать словами чистую сущность Искусства, едва позволяющую себе накинуть феноменальный покров.

Именно эта «вторая» - и главная! – линия сочинения Синявского и позволяет «трактовать» его термины и в свете сказанного тремя абзацами ранее - полагать, что «развязал себе руки, отпустил вожжи, и его понесло» Пушкин именно тогда, когда увидел «просторы» Своего Поэтического Предназначения (ср. - с «салонным пустословием»), когда вполне ощутил в себе силу пойти только им увиденной и никем не хоженой дорогой. Вот когда «он стал гением» - может быть лишь иногда и шутя побрякивая в кармане «свиристёлкой Терца». Вообще, у автора «Прогулок…» последовательность «двух линий» Пушкина – только кажущаяся: временной план («диахрония») на «нижнем этаже» скомкан и развеян, тогда как «синхрония» равновесия и симметрии композиции «вверху» явно смещена к доминанте Пушкин-Искусство. Но идентифицируя Поэта и Поэзию – «факт их слияния» он лишь констатирует, тогда как «до смысла Пушкина» Синявский так и не дотягивается.

У пушкинского Поэта (в его крайнем, повторяю, наивысшем выражении) мы не находим лица - и это знаменательно. Куда подевались такие привычные нам гримасы, вертлявость, болтовня, куда исчезло все пушкинское в этой фигуре, которую и личностью не назовешь, настолько личность растоптана в ней вместе со всем человеческим? Если это - состояние, то мы видим перед собою какого-то истукана; если это - движение, то наблю