Сны в романах "Дон Кихот" и "Идиот"

2009-01-29 / Карен Степанян - доктор филологических наук, вице-президент российского Общества Достоевского.

Как писал Бахтин, каждое крупное художественное произведение, входящее в «большое время», обогащается «новыми значениями, новыми смыслами», все более раскрывая заложенное в нем содержание; нередко это происходит в результате встречи с другим крупным художественным явлением; «один смысл раскрывает свои глубины, встретившись и соприкоснувшись с другим <…> смыслом: между ними начинается как бы диалог».

Удивительно «контрастное совпадение», если так можно выразиться, в концовках романов «Дон Кихот» и «Идиот». Напомню: «Дон Кихот попросил оставить его одного, ибо его, дескать, клонит ко сну. <…> Он проспал более шести часов подряд, как говорится, без просыпу, так что ключница и племянница уже забеспокоились, не умер ли он во сне. По прошествии указанного времени он, однако ж, пробудился и громко воскликнул: «Благословен всемогущий Бог, столь великую явивший мне милость! <…> Разум мой прояснился <…> Поздравьте меня, дорогие мои: я уже не Дон Кихот Ламанчский, а Алонсо Кихано, за свой нрав и обычай прозванный Добрым». А вот что говорит в предпоследней главе романа «Идиот» князь Мышкин в разговоре с Радомским: «Я… я скоро умру во сне; я думал, что я нынешнюю ночь умру во сне». Вскоре после этого князь надолго или навсегда впадает в то же состояние душевного помрачения и беспамятства, в котором пребывал до начала своего лечения в Швейцарии.

Уснуть и видеть сны

Мотив сна присутствует и в начале поприща этих героев. Мышкин, по собственным словам, «после ряда сильных и мучительных припадков» своей болезни, пребывал в «отупении» и «мраке», от которого его «пробудил» и «разбудил» (дважды повторяется) «крик осла на городском рынке» в Базеле. После этого начинается его служение людям, сначала в швейцарской деревушке (история с Мари и детьми), а потом и в России, куда он приезжает, осознавая, что он «теперь к людям идет», чтобы «исполнить свое дело честно и твердо», рассчитывая «умнее всех прожить» и, пожалуй, «мысль имеет поучать». Что же касается Дон Кихота, то он после прочтения многочисленных рыцарских романов дошел до того, что «уже окончательно свихнулся», и у него возникла мысль самому «сделаться странствующим рыцарем» и «искоренять всякого рода неправду», несправедливости и беззакония, помогать «человеческому роду». После первого краткого выезда «в мир» он засыпает почти на двое суток, а его племянница и ключница совместно с бакалавром и цирюльником уничтожают почти все его книги. После этого и начинается «воскресительная» миссия Дон Кихота: он как бы просыпается внутри длящегося сна (проснувшись, начинает «тыкать мечом во все стороны», продолжая поединок странствующих рыцарей с рыцарями придворными) и объявляет, что странствующему рыцарству надлежит воскреснуть в его лице (рыцарей, живших в книгах, больше нет).

Задаче воскрешения людей, в конечном итоге – возвращения «Золотого века» (рая на земле) Дон Кихот отдает предпочтение перед всеми рыцарскими подвигами. На вопрос Санчо: «Что доблестнее: воскресить мертвого или же убить великана?» он отвечает: «Ответ напрашивается сам собой: доблестнее воскресить мертвого». Та же тема воскрешения очень важна и в «Идиоте». «Князь объявляет, когда женится на Н<астасье> Ф<илипповне>, что лучше одну воскресить, чем подвиги Александра Македонского», «он был верен «сладостной мечте» – восстановить и воскресить человека» – отмечает Достоевский в черновиках к роману. Да и самое имя главной героини – Анастасия («воскресение» по-гречески) – отнюдь не случайно, конечно. Ни Дон Кихоту, ни Мышкину исполнить взятую на себя миссию не удается. Почему?

Сон есть жизнь

Для эпохи, когда создавался роман Сервантеса, очень актуально было осмысление жизни как временного сна, с редкими «пробуждениями» – проникновениями в подлинную природу вещей и окончательным пробуждением в миг перехода в мир иной. Вспомним «Бурю» Шекспира: «Мы созданы из вещества того же,/ Что наши сны. И сном окружена/ Вся наша маленькая жизнь», вспомним драму младшего современника Сервантеса Кальдерона «Жизнь есть сон» (сыгравшую заметную роль в творческой истории «Идиота»). Для Дон Кихота нет различия между сном и явью, точно так же, как не видит он различия между действительностью и театральным представлением, рыцарским романом и современной ему жизнью. В принципе все это есть действительно единая реальность человеческого бытия. Но Дон Кихот не учитывает, не постигает одного – того, что так точно выразил Достоевский в одной из рабочих записей: «Древняя трагедия – богослужение, а Шекспир – отчаяние. Что отчаяннее Дон Кихота». В начале своего существования искусство было частью культа, соединяло, как и богослужение, человека с трансцендентной реальностью. В последующем оно все чаще становилось индивидуализированным выражением субъективного мировидения, нередко – воплощением иллюзий своего создателя. В лучших же своих образцах запечатлевало отчаяние по поводу все большей утраты человеком связи с подлинной реальностью.

Все это в полной мере относится и к снам. Сон – это «сжатие естества», как определял прп. Иоанн Лествичник, и если естество это чистое, то во сне человеческий дух созерцает подлинную реальность, не заслоненную текущей эмпирикой (то, что называется откровением). Но со временем человек создал между собой и Небом густую пелену из эгоизма, саможаления и страха, что, естественно, отразилось и в снах. Сон стал своего рода спектаклем, который ставят совместно сердце, сознание и подсознание. Как писал младший современник Сервантеса испанский поэт Луис де Гонгора: «А сон – податель пьес неутомимый,/ В театре, возведенном в пустоте,/ Прозрачной плотью одевает тени...»

Говоря о компенсаторной роли снов, Карл Густав Юнг подчеркивает, что «люди с нереальными целями, или слишком высоким мнением о себе, или строящие грандиозные планы, не соответствующие их реальным возможностям, видят во сне полеты и падения (вспомним пушкинского Самозванца. – К.С.). Сон компенсирует личные недостатки и в то же время предупреждает об опасности неадекватного пути». Полет (или псевдополет) на небеса на деревянном коне Клавиленьо во время своего «рыцарского сна» переживает и Дон Кихот, есть в его судьбе и падение (спуск) – в пещеру Монтесиноса. У Мышкина это порождаемые его болезнью мгновения «восторженного молитвенного слития с самым высшим синтезом жизни» (за которыми неизбежно следовали «отупение, душевный мрак, идиотизм») – и спуски в дом-склеп Рогожина. А компенсаторная функция обычных снов проявляется, например, в том, что оба раза, когда Дон Кихот, вроде бы проснувшись, продолжает победоносные бои с рыцарями и великанами, это происходит сразу вслед за тем, как он терпит унизительные поражения наяву (будучи избит погонщиком мулов в конце своего первого выезда «в мир»; услышав рассказ подростка Андерса, к каким губительным последствиям привело вмешательство нашего рыцаря в его жизнь, – после чего Дон Кихот, полупроснувшись, доблестно расправляется с винными бурдюками на постоялом дворе). У Мышкина – это «наполеоновские» сны о том, как он «разбивает австрийцев».

Во сне в пещере Монтесиноса Дон Кихот видит в самом обыденном – а не разукрашенном его воображением – виде все «объекты» своего поклонения: и «Дульсинею» (ее он «узнает» в той самой «круглолицей и курносой» крестьянке, которую незадолго до того Санчо пытался ему выдать за его возлюбленную), и знаменитых рыцарей Монтесиноса и Дурандарта, и красавицу Белерму (оказавшуюся обычной женщиной, с редкими и неровными зубами и темными кругами под глазами). Сердце, которое Монтесинос после гибели Дурандарта вырезал из его груди и повез Белерме, потребовалось «засолить», чтобы оно не протухло. «Дульсинея» просит шесть реалов под залог юбки, но просьбу эту Дон Кихот выполнить не смог – не оказалось таких денег.

Очень важную роль играют сны и в «Идиоте». Вспомним рассуждение о сне в главе Х третьей части – о том, что подчас в самом нелепом сне «заключается мысль уже действительная, нечто принадлежащее к вашей настоящей жизни, нечто существующее и всегда существовавшее в вашем сердце». Вспомним сон Мышкина, где он, к изумлению своему, видит Настасью Филипповну «страшною преступницею», с совсем не тем лицом, «какое он всегда знал». Сон этот он видит перед свиданием на зеленой скамейке с Аглаей. Допустимо предположить, что здесь проявляется подсознательное понимание Мышкиным скрытого демонизма Настасьи Филипповны и его страх перед ней («явится <…> и разорвет всю судьбу его, как гнилую нитку»).

В той же драме Кальдерона «Жизнь есть сон» говорится, что порой очень трудно определить – во сне или наяву живешь ты. В этой драме есть удивительная фраза, над которой бьются все переводчики: «Que toda vida es sueno,/ Y los suenos, suenos son». Буквально – если вся жизнь есть сон, то и сны также являются снами. То есть сны равноценны со всей жизнью: или они, как она, являются иллюзией, или все это вместе – реальность. Но, утверждает в своей драме Кальдерон, есть то, что сущностно и наяву, и во сне, что позволяет не потерять окончательно связь с реальностью – подлинная любовь и добрые дела. Однако подлинной любви нет ни у Дон Кихота, ни у Мышкина. Итальянский богослов Диво Барсотти пишет: любовь Мышкина «ни с кем его не связывает <…> это любовь ангела, но не любовь Христа». Очень точное замечание: любовь Христа всегда преображающая, потому что указывает человеку на его грехи и направляет по пути их преодоления. Мышкин же либо подменяет любовь жалостью (как в случае с Мари и Настасьей Филипповной), не признаваясь в этом, «обманывая детей», и не видя (отказываясь видеть) в «объектах» своей любви-жалости внутренней пораженности грехом, либо, как в случае с Аглаей, надеется, что «мрак» (который он «замечал иногда» во взглядах Аглаи), «исчезнет сам собой». Но сам собой мрак не исчезает. Характерно, что первое восторженное увлечение Мышкина обликом Настасьи Филипповны вызывает ее портрет; «как на портрет ее, а не на нее самое», смотрит он и на Аглаю. Для Дон Кихота, по его словам, все равно, «существует ли Дульсинея на свете или же не существует», а князь глядит на Аглаю «как на предмет, находящийся от него за две версты, как на видение»: «Да и не все ли равно, что во сне, что наяву!» В итоге любовь-жалость князя так и не смогла воскресить Настасью Филипповну (которая засыпает «совершенно неподвижным сном» в доме-склепе Рогожина, рядом с картиной Гольбейна «Христос во гробе»), а Аглая достается злым волшебникам (польскому эмигранту и «знаменитому патеру»). А добрые дела и Мышкина, и Дон Кихота, творимые в расчете на райское состояние человека, оборачиваются трагедией: тех, кто в наибольшей мере доверяет нашим героям и полагается на них, ждет наиболее печальный конец.

Надо проснуться

После сна в пещере Монтесиноса Дон Кихот во многом избавляется от своей одержимости, он перестает творить вокруг себя иллюзорную действительность, лишь реагируя на игру с ним окружающего мира. Однако торжество темы безумия, которая является стержневой для романа Сервантеса, – помимо главных героев она постоянно обыгрывается во вставных новеллах, в разговорах героев, в исторических экскурсах, прекращается только в момент, когда Дон Кихот просыпается Алонсо Добрым.

В романе «Идиот» так же: чем ближе к концу, тем сильнее доминирует ключевая для этого романа (и близкая к теме безумия) тема смерти (количество смертей, происходящих или упомянутых, превосходит все другие произведения Достоевского и вообще большинство произведений русской классики). Но почему так различаются векторы повествования в обоих романах? Думается, это связано с подмеченным Достоевским в еще одной рабочей записи разнице эпох – Шекспира и Сервантеса и современной ему: «Тогда (когда, как пишет он чуть выше, «была еще крепка вера». – К.С.) разрешалось, теперь же неразрешимо и вновь выступило». Убежденность в силе и способности человеческого духа с Божьей помощью преодолеть все искушения и испытания дала возможность Сервантесу привести своего героя от свихнувшегося дурачка к победителю в самой сложной борьбе человека – с самим собой. Достоевскому же выпало противостоять (начавшемуся уже в XVI–XVII веках и достигшему кульминации в его время) глубочайшему кризису человеческого сознания – постепенному перенесению центра мироздания внутрь земных, эмпирических границ, принятию человеком на себя роли спасителя ближних и дальних. Пророческое осознание разрушительных (и скрытых до поры) масштабов этого кризиса не позволило на «светлой» ноте завершить повествование о Дон Кихоте «серьезном, а не комическом», как характеризуется в романе князь Мышкин. Вот почему, думается, Дон Кихоту довелось «пробудиться» от своего сна-наваждения и стать снова Алонсо Кихано Добрым, а Мышкин так и уходит из романа, еще глубже погрузившись в свой сон.

Адрес статьи http://exlibris.ng.ru/kafedra/2009-01-29/4_love.html


Иллюстрация -


Созидательное безумие Дон Кихота рассыпается с пробуждением.
Гелий Коржев-Чувелев. "Дон Кихот и Санчо". Государственный Русский музей, Санкт-Петербург