В распутицу извилин вещества,
чей цвет уныл, как дума Ермака,
мне спутница, зелёная тоска,
растит печаль, печаль моя чиста...
С назойливостью банного листа
ты льнёшь ко мне и кажешься близка.

Тебя призрев, я не презрел невзгоды.
Я не прозрел, что трезвость есть добро.
По прежнему, как нищего метро,
меня влекут хмельные “Пиво-воды” –
я сею вздохи, пожинаю всходы,
про невозможность проживанья, про

моих запоев вязкие глубины,
моих устоев фиговый листок…
Из чайника пронзительный свисток
и клекот твой, отнюдь не голубиный,
войдут в меня, как ножик перочинный,
и облетит последний лепесток

ромашек встреч, сиречь сплетений
растений рук. Так, в зябкой пустоте,
деля на два задумку о мечте
и, спать ложась, себе застелим тени.

Голубит наползающую темень
лишь пламя губ... на газовой плите.

К абсолютно непьющим людям я всегда относился с подозрением, ибо сам к ним не относился.
А подозрение моё покоилось на трёх китах:
- пассажир шифруется и боится сболтнуть лишнего;
- спиртное ни к чему, своей дури в голове хватает;
- землячок больной на весь организм или уже дошел до края рюмки, зашился-лечился.

Когда я поселился в общаге «Ефремовхимстроя» Тульской губернии, то первое время не пил. На меня смотрели как-то не очень… вернее, очень и очень косо. Но вшивая интеллигентская прослойка отслоилась с меня быстренько и я понял, что «горячее сырым не бывает», «в кругу друзей грызлом не щелкай» и «кто не успел, тот пролетел». Пусть порой, напившись «Белого аиста» и, ощутив себя птицей, там выходили в окно со второго этажа – без спиртосодержащих жидкостей было бы все гораздо хуже.

А сам стих написан лет 10 назад. Но мои нравственные меланхольно-малахольные устои пока не подмыты!)