СВОДОНЕБ

Худенький светловолосый мальчик в матросском костюме стоял в вагонном проходе и смотрел в окно идущего поезда. Мелькающие за окном зелёные деревья были похожи на стройные колонны солдат, отправляющихся на фронт. Вот и всё, что напоминало о начавшейся два месяца назад войне. Рядом с мальчиком, держась за поручни, нетерпеливо подпрыгивала маленькая девочка с бантами в волосах и всё время что-то говорила.
- Алик, Мила, идите ужинать. – Послышался властный женский голос. Мальчик вздрогнул от звенящих в мамином голосе стальных ноток. Впервые не столько хотелось есть, сколько узнать, что же ждёт их на новом месте, куда они едут. Но маму ослушаться нельзя. Он обещал отцу, ушедшему на фронт, что будет вести себя хорошо. Недавно ему исполнилось девять лет, он уже большой… Да, надо идти, мама зовёт.
Алик вопросительно посмотрел на сестру, которая ожидающе уставилась на него, поправил воротничок её розовой кофточки и, взяв её за руку, открыл дверь купе.
- Да, мама, мы здесь. – Дети вошли в купе и сели за стол, застеленный бумагой, на которой лежали пара яиц и два куска чёрного хлеба с маслом.
- Через час будет наша станция. Поезд стоит минуту, поэтому быстро ешьте бутерброды, сейчас я принесу кипяток. – Мама тяжело вздохнула и вышла.
Купе, которое занимало семейство Суворовых, находилось около тамбура для курящих, и за кипятком пришлось идти через весь вагон. Поезд подёргивало, Анну Ивановну дернуло в сторону и она чертыхнулась, вспомнив былые времена, когда чай разносили по вагону, но быстро взяла себя в руки, потому что им очень повезло, что они ехали в литерном, а не товарняком, где не только кипятка не давали, но и лежачих мест не было.
Анна Ивановна ехала на свою родину, в один из заонежских посёлков, куда её назначили директором детского дома. С ней были её дети: девятилетний Алик и четырёхлетняя Мила. В Карелии Анна Ивановна не была уже шестнадцать лет, с тех пор как вышла замуж за Андрея Суворова, военного железнодорожника. Суворовы за эти годы исколесили всю Сибирь, согласно назначениям их главы семьи. Сейчас военный инженер, командир Красной Армии Андрей Суворов тоже был в пути, но он ехал в воинском эшелоне.
Колёса поезда постукивали весело, как будто не было никакой войны, но, когда они время от времени скрежетали на неровных стыках рельс, становилось жутковато. Сюда ещё не залетали фашистские самолеты, но – пока не залетали.

***
На станции семейство Суворовых встречала повариха, она приехала на телеге, в которую была впряжена мосластая каурая лошадь. Повариху, высокую, громкоголосую женщину средних лет, звали Степанидой.
Ехали три часа, сначала до Большой деревни, находящейся на берегу Онежского озера, а потом ещё два часа до детского дома. За это время повариха Степанида рассказала о том, что контингент детского дома – это в основном, дети репрессированных; что в апреле был пожар, и директора из-за этого посадили. Назначили другого, но тот проработал недолго: началась война, и его забрали по повестке на фронт. И до сих пор документы не приведены в порядок: а в пожаре пострадали архивы, теперь и не восстановить, наверно.
- Что пожар-то, сильный был? – Анна Ивановна чувствовала, что размеренная езда и постоянная болтовня поварихи начинают её укачивать, и, чтобы не заснуть, заставляла себя говорить.
- Жутко сильный. Несколько деток погинуло и сторож. Ну, сторож-то пьяный был, охранять лень было, он дверь-то снаружи и подпёр. А там то ли проводка ликтрическая, то ли ещё что случилось. Неведомо то простым людям. Комиссии ездили, одна за другой. Тридцать детей было. Сейчас двадцать одно дитё в корпусе проживает. Сколько-ни в районную больницу увезено. – Повариха причитала, но не отрывала взгляда от дороги, потому что подслеповатая Зорька могла завести в кусты.
- Сколько отрядов в доме? – Поинтересовалась Анна Ивановна.
- Так два. Молодшие, которые дошколята, с ыми Римма воюет; и старшие, они сами по себе, в Большую в школу ходют. Там до третьего класса учут. – Повариха причитала, но не отрывала взгляда от дороги, потому что подслеповатая Зорька могла завести в дебри.
Грунтовая дорога, по которой они ехали, пролегала вдоль восточного берега полуострова прямо по урезу воды. Голубая гладь озера просматривалась сквозь пыльные серо-зеленые заросли ольхи. В некоторых местах дорога была заболочена, так как вокруг то и дело встречались болотца с крупной осокой. Но были и высокие ровные места, занятые лугами, которые возникли после сведения лесов и расчистки этих вырубок от камней. Из этих камней сложены гряды или, как их называют заонежане, ровницы.
Впрочем, вдоль каменистых горок бежали ряды можжевельника, высокие, как в Сибири, но не такие сочные и какие-то хлипкие. А тощие карельские ели и берёзы после роскоши пышных густых сибирских лесов напоминали их жалких родственников.
Лес кончился, и перед глазами путешественников предстало двухэтажное кирпичное здание, которое когда-то было оштукатурено в белый цвет, а теперь во многих местах из-под штукатурки проступали красные кирпичные проплешины. Перед этим строением простиралась довольно обширная пустынь, заросшая вереском и оттого казавшаяся грязной буро-зелёной. И кусочек озёра, видневшийся слева за нелепым домом, не веселил. Было пасмурно и ветрено, и волны стального цвета, а также бледно-серое небо только подчеркивали сиротское назначение здания. Само строение было разделено пополам башней, в которой нижняя арочная часть служила проездом на территорию детского дома, а верхняя напоминала барабан, вставленный в коробку без крышки. Слева около башни притулился худосочный можжевеловый куст-переросток. В арочный проём просматривались развалины, но у Анны Ивановны и без того испортилось настроение от увиденного. Зорька, почуяв близость дома, пошла быстрей. Алик хотел спрыгнуть с телеги, но строгий мамин взгляд остановил его, и всё семейство, чинно сидя на телеге, въехало под кров своего нового обитания.

***
Квартира для директора была отведена в правом крыле здания; в неё имелся отдельный вход с торца дома, что Анна Ивановна сочла очень удобным, так как членам директорской семьи не рекомендовалось общение с контингентом детдома.
Директорская квартира состояла из двух комнат и кухоньки. Минимум мебели в ней позволял кое-как разместиться семье Суворовых. Анна Ивановна заглянула в комнаты и выяснила, что имеются две кровати, диван, круглый стол и пара стульев. На кухне стоял ещё один стол попроще: прямоугольный, из фанеры и длинная лавка вдоль стены. Стены оклеены дешёвыми, но чистенькими обоями, везде тщательно вытерта пыль, что с удовлетворением отметила директор. Только вот портрета вождя нет, хорошо, что с собой захватили из Сибири. Анна Ивановна вздохнула, вспомнив обстановку в ипатьевских меблированных комнатах, в которых её семья жила последний год.
- Анна Ванна! Возьмите продукты. – Послышался голос поварихи: Степанида успела обернуться на конюшенный двор, где оставила Зорьку, и захватить на кухне месячный директорский паёк, который сейчас принесла на квартиру новоприбывших.
Анна Ивановна собрала на стол, на быструю руку соорудив обед из яичницы-глазуньи. Семейство расселось по местам, и уже через полчаса после приезда директор детского дома была готова приступить к своим должностным обязанностям.
- Алик, не забудь помыть посуду и пол. – Анна Ивановна поправила перед тусклым зеркалом в прихожей прическу из косы, уложенной короной, надела тёмный пиджак и вышла из квартиры.
- Не волнуйся, мама, всё будет сделано. - Спокойным голосом отвечает Алька, но сам, только мать вышла за порог, тут же на улицу бежать собирается. А сестре приказывает:
- Милка, слышишь, дом сторожи.
- А посуду, - не ожидая подвоха, спросила девочка.
- Посуду… Так, Милка, - рассудительно проговорил Алька, - тебе уже скоро пять лет будет, значит, ты большая, надо учиться маме помогать. Поэтому чтобы посуду вымыла как следует. – Уже от самой двери, завязав шнурки на ботинках, брат добавил: - И полы вымой… - И выскочил на улицу.
Милка посмотрела на грязные тарелки, потом на пол, сняла подвешенный на стене таз, поставила его на стол и налила в него воды из оцинкованного ведра. Теперь надо было найти тряпку и мыло. Мыло нашлось в мыльнице, которая лежала в дорожном бауле, а за тряпкой Милка отправилась на кухню. Девочка вышла на улицу и стала оглядываться, у кого бы узнать, где найти повариху. На площадке напротив метрах в тридцати играли малыши. Взрослых нигде не было видно. Милка внимательно всмотрелась в кучку детей, но напрасно: ни воспитательницы, ни нянечки, только какой-то камень неподалеку от угла дома. Где же взять тряпку? И тут Милка заметила, как то, что она сначала приняла за камень, задвигалось. Это оказалась девочка, в застиранном непонятного цвета платье, ростом с Милку, и эта девочка направлялась за дом. Милка окликнула её, и девочка обернулась.
- Ты чья? – Требовательно произнесла Милка, обращаясь к девочке и сравнивая своё розовое батистовое платье в оборках с обносками детдомовки, у которой даже носков не было.
- Я здесь живу. А ты чья? – Детдомовка с интересом разглядывала незнакомую девочку в воздушном платьице и белых носочках. Особенно красивыми были красные лаковые туфельки. Лиза, так звали детдомовскую девочку, и не помнила, когда видала подобную красоту.
- Мамина. Она тут главная, - Милка для убедительности показала на здание детского дома. – А где твоя мама? Она кто?
- Моя мама… Моя мама там, - Лиза посмотрела на небо. – Она… она Царица небесная, - девочка вспомнила, как бабушка говорила по вечерам, вспоминая маму.
- Царёв не бывает и цариц тоже. Мне мама говорила. И мой папа, красный командир, он сейчас на фронте. Он знаешь что рассказывал? Про революцию, как царёв всех выгнали и теперь народ вместо них. – Милка была довольна, что так складно смогла рассказать этой детдомовской девчонке про не очень ей самой понятную революцию.
- А куда царёв выгнали? Вот куда, по-твоему? – Не отступала Лиза. – Они где-то ведь есть, и моя мама тоже там.
- А царёв, а их всех… убили и в землю закопали. – Милке строго-настрого было запрещено вспоминать о расстрелянном царском семействе, но ей так хотелось похвастаться перед настырной детдомовкой, что она продолжала в запале кричать. – Царёв нет, никаких нет! И у тебя нет никакой мамы-царицы, ты врёшь!
- Не вру, моя мама – царица, она на небесах у Боженьки. - Лиза стиснула пальцы в кулаки, чтобы не заплакать.
- А вот и нет, твоя мама шпионица, её убили, всех царёв убили и всех шпионов убили, - голос Милки уже звенел.
- Мила, ты что здесь делаешь? Ну-ка марш домой! – Строго произнесла вышедшая из спального корпуса Анна Ивановна. И Милка, показав Лизе на прощание язык, побежала к маме, которая пропустила её в здание, а сама пошла к Лизе.
- Девочка, почему ты гуляешь без своего отряда. – Директор оценивающе рассматривала худенькую нескладную фигурку, и вдруг внутри у Анны Ивановны неожиданно стал нарастать ком раздражения. Она указала рукой в сторону спального корпуса, и Лиза медленно побрела по направлению взмаха. Пройдя несколько метров, девочка оглянулась и увидела, что директорша ушла в свою квартиру. И тогда Лиза развернулась и юркнула к развалинам, которые находились в глубине ограды детского дома. По правую руку находились различные полуразрушенные хозяйственные постройки. Мельница, каменные жернова которой до сих пор лежали на берегу западнее развалин, была конечным строением комплекса. Между нею и пожарищем размещались конюшенный двор и баня.
На берегу озера в бухте располагалась Монастырская пристань. Можно было видеть под водой бревенчатые клети, забутованные валунами.
На берег ходить было нельзя. Вообще запрещалось выходить за ограду без воспитательницы, поэтому Лиза пробиралась в заброшенный круглый дом, в котором слева от входа была маленькая каморка с одним низким окном. Девочка облюбовала себе эту каморку, потому что в ней было удобно прятаться, когда сильно хотелось плакать.
Вот и сейчас хотелось плакать, потому что у Лизы не было никого, кто бы её защитил. А раньше был Андрюша. Он уже ходил в школу в третий класс и был очень сильный. Он пробирался по вечерам в палату к Лизе и рассказывал смешные сказки, которые когда-то ему читала мама. И всем ребятишкам очень нравился веселый брат Лизы и его сказки. Но когда ещё была зима, случилось что-то очень страшное. В палате откуда-то стало много дыма, так много, что стало трудно дышать, а дверь была заперта. Наверное, сторож, который ходил в тёмном мохнатом тулупе до пят и пугал своим видом, захотел спать, а чтобы ребятишки не шалили, подпёр входную дверь снаружи палкой.
Когда дети поняли, что им никак не выйти, они начали плакать, а Андрюша пробрался к сестре, подсадил её и вытолкнул в форточку. Лиза попала головой в сугроб, но быстро выбралась из него на дорогу, повернулась в сторону окна, из которого вывалилась, и стала ждать брата. Но из форточки высунулась белобрысая, ушастая голова Сёмушкина Мити – самого младшего мальчишки из Лизиного отряда, - который покатился мячиком к дороге, сбивая с одежды языки пламени. И вдруг раздался грохот с одновременным протяжным многоголосым воем.
Дом, в котором были детские спальни, раскрылся, как коробочка. И огонь стал прыгать в разные стороны, а дети, стоящие на дороге рядом с Лизой, отпрыгивали от него. И Лиза прыгала, и ждала Андрюшу, что он сейчас выпрыгнет вместе с очередным огоньком и скажет ей: «Ну что, дурёха, сильно напугалась?», и она перестанет бояться. А потом Лиза ничего не помнила, потому что Андрюша так и не выпрыгнул и ей так и не перестало быть страшно. Лиза каким-то чутьём догадывалась, что произошло что-то очень страшное и это страшное теперь никогда не кончится, потому что брат никогда не придёт.
Лиза старалась не думать о брате, потому что потом сразу же вылезал этот страх, он был такой же чёрный, как ночь, когда всё горело. И всякий раз внутри у Лизы маленькая куколка съеживалась в чёрную точку. Лиза начинала задыхаться и уже не могла плакать. Она тогда уже ничего не могла, а просто сидела, как тряпичная кукла, которую Сёмушкин, этот лопоухий, бестолковый малышок подобрал где-то после пожара и всё время таскал за собой. Нянечка жалела Сёмушкина, называла Минькой и приносила ему перед сном кусок чёрного хлеба с солью. А Лизу никто как будто и не замечал, но девочка к этому давно привыкла. Так было проще для Лизы, которой больше нравилось сидеть одной где-нибудь на берегу озера. Маленькое тщедушное тельце девочки даже комары не трогали.
Считалось, что младшим отрядом, к которому относилась и Лиза, занимается Римма, невысокая полноватая девушка лет двадцати пяти. Она одевалась в бесформенное тёмно-синее бумазейное платье, отчего казалось, что у неё синяки под глазами, а может быть, они были из-за того, что Римма плакала по ночам: недавно пришла похоронка – её жених был убит в первый день войны. А днём Римма всё время зевала и в хорошую погоду сидела на завалинке, смотря за играющей малышнёй. На самом деле ни за кем она не смотрела, а думала о чём-то своём, и Лиза, которой не нравилась возня на площадке, во время прогулки отходила в сторонку от отряда, и немного покопав ямки для секретиков, пробиралась в своё убежище. Убежищем для девочки служило полуразвалившееся большое круглое здание, находившееся внутри ограды детского дома недалеко от пожарища.