Роман — это жизнь. А из жизни, как из песни слов, никого не выкинешь. Иду по деревне. Писатель. Уважают. Потому что любят. Потому что люблю.

— Как жизнь? — навалившись на ограду и свешиваясь со своего огорода на дорогу, вопрошает худощавый Женя-милиционер. Конечно, он не милиционер вовсе, а пенсионер; дом его крайний в ряду, как постовой на входе в деревню, вот и звание готово для стройного, как армейский офицер, Евгения Пичугина.

— Роман пишу, — отвечаю и здороваюсь с женой его, Лидией Ивановной, Лидушкой-хлопотуньей, выпестовавшей родных двоих, и всё воспитывающей своих детдомовских, даже в отпуске. Вон как за юбку уцепилась Машенька-белый одуванчик, боится, что ветром унесёт, деревня-то наша на семи ветрах стоит. Не бойся, Машуня! Лидия в обиду не даст.

— А про что роман-то? Небось про любовь? Лирика-эмпирика... — Это Женя неугомонный. Ему суть важна.

— Про жизнь.

— Ну, это дело.

— Значит, и про озеро, и про часовню, и про лес, про каменны горки земляничные, и про Джека с Филей, и про дома, — осматриваясь по сторонам, возвращаясь взглядом к котёнку, сидящему на столбе калитки, затараторила испуганная Машенька, — и про Пушка, — залюбовалась она алым язычком, слизывающим незаметные человеческому глазу пылинки с белоснежной шёрстки, — и про меня? — Совсем уж переполошилась и смешалась девочка и тут же спряталась за спину Лидии.

— Что ты, Машенька, не боись, разве возможно этакую красоту в книжку поместить и схлопнуть? Всё тут останется и ты с нами, — забалагурил над девчушкой Женя, а та нет-нет, да на меня поглядывает: отвечу ли и как?

Отвечу, отвечу, я за многое в ответе. Наклоняюсь, беру из блюдца, стоящего на крыльце, ягоду земляничную и Маше на ладошку кладу:

— Что это?

— Ягода.

— Какая?

— Вкусная.

— А ещё какая?

— Духмяная.

— А что думается, когда смотришь на неё?

— Что съем и ещё захочу, и мы с тётей Лидой на горки пойдём, она место знает, где ягоды под солнышком хороводы водят и оттого слаще и крупнее, чем на других поляньях. За ними наклоняешься, а листики узорчатые, как ладошки, стыдливо зардевшуюся ягоду прикрывают. — Говорит Машенька откуда-то издалека, а сама на алую ягодку всё больше и больше становится похожа.

— Видишь, сколько в одной ягодке? Целая сказка спрятана. Вот и я слова такие ищу, а они прячутся стыдливо, прикрываясь обычными представлениями о них. И хочется такое слово найти, чтобы, как в понёве праздничной девица: вся напоказ, хороша, светла, а руки работящие, изработавшиеся под передником спрятаны, — наклонившись к девочке, негромко говорю я.

— Ой, здорово как! — Вскрикивает она и бегом на пригорок к ребятишкам, которым не терпится поиграть, да Машу ждут.

Они её отступили:

— Как так не побоялась говорить: и складно, и ладно?

— Я смелая, — смеётся она: теперь не страшно, теперь со своими, — я даже Ваську-задиру из пятой палаты не боюсь, а он, знаете, какой! — и лицо насупила: всем понятно, что ух какой задира. — И Дружок детдомовский на меня больше не бросается. — Ну совсем расхрабрилась девчушка. Доброе у неё сердечко. Любит оно всех. Этим и спасётся мир, этим и отогреется озлобленное в безлюбии сердце и Васькино, и Дружка, и многих, кто ещё ей встретится...

Нет, Марго, это писалось в начале нашего века...
А можно я словами из своего интервью отвечу?
"Да, новый век несётся на всех скоростях, но это не значит, что и моя жизнь должна представлять из себя некую круговерть, бег с препятствиями. Без суеты успеваешь гораздо больше. Успеваешь увидеть не только то, что на поверхности, но и в сердцевине жизни... А в этом, наверное, и есть её смысл: любить и познавать всё то, что любишь".

С уважением